Игла бессмертия (СИ) - Бовичев Дмитрий. Страница 25

Вид из окна открывал взору только часть стены да ворота, куда как раз прошёл провинившийся.

Тихон присел на краешек широкого кресла, поставленного перед круглым столиком. Чувствовал он себя не в своей тарелке, он вроде бы и гость, и следить должен по поручению здешнего хозяина, но уж больно дело выходило вздорное: тут и барская байстрючка, и порка его же крестьянина, да ещё и обед. Такое сложилось ощущение, будто позвали его в гости, а за столом вместо покойной беседы началась ссора или поучение какое.

Но пироги с мясом и грибами, а также широкая чашка чаю, что споро появились перед Тихоном на круглом столике, отвлекли от мятущихся мыслей. А румяная корочка, пропитанная маслом, и богатая начинка вовсе заставили его на краткий срок позабыть зачем он здесь.

Но вот раздался первый крик, и очередной кусок застрял у наблюдателя в горле. Тихон закашлялся и посмотрел на конюшню. Через несколько мгновений снова крик, а после долгий стон.

«Что ж, впредь будет умнее», — неуверенно подумалось гостю. Он не раз видел наказания, они случались дома — в деревне, секли и в городах, и почти всегда вид экзекуции вызывал чувство удовлетворения от свершившейся справедливости. Напакостил — получи.

Но сейчас проступок Кольки казался пустяшным по сравнению с воплями от получаемого воздаяния.

А когда от ударов затряслась соломенная крыша конюшни, надзиратель и вовсе забеспокоился. Во-первых, от порки частенько отдавали богу душу, а от таких сильных ударов и подавно, но Тихон не хотел при этаком присутствовать. А во-вторых… во-вторых, Колька обещался начистить ему сапоги! Это последнее и, в общем-то, неважное обстоятельство подвигло наблюдателя к действию. Тихон, не дожевав куска, влил сверху остатки чая и поспешил к конюшне.

— Фтой! Фтой! Офип, офлобони! — мычал гость барина и дёргал ворота.

Он неожиданно так разволновался, что стал толкать и тянуть изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло, и створки распахнулись!

Картина, открывшаяся Тихону, заставила его остолбенеть. Колька, голый по пояс, держал за ноги тушку курицы с отрубленной головой и поливал её кровью свою рубаху, а Осип — здоровенный битюг в кожаном фартуке — примерялся ударить кнутом столб, подпирающий крышу. Тут же рядом, на пне, был расстелен рушник, на котором стояла бутыль в плетёном чехле, пара кружек и немудрящая закуска.

Участники порки, увидевши Тихона, тоже на миг замерли. Первым опомнился Колька, он опрометью бросился к воротам и запахнул их, приговаривая на ходу:

— Не выдайте, дяденька, не выдайте!

— Не выдай, друг, — пробасил Осип, разводя руками.

Тихон сначала молчал, пораженный увиденным, потом начал жевать, потом жестом попросил запить, и ушлый Колька поднёс ему кружку с бражкой.

— Эк, — крякнул Тихон. — А ты все ж таки шельмец, Колька. Не зря тебя барин наказывает.

— Ей-богу, в этот раз зря! А в другие-то, в прошлые-то разы, я все получал сполна. Осип, скажи!.

— Да, бывало, получал сполна.

— Да вы присаживайтесь, ваше степенство, — подсуетился казнимый. — Выпьем ещё по чарке, всё равно последний удар остался. Осип, давай.

Осип развернулся и умело махнул кнутом. Раздался свист, удар, и сразу заголосил Колька. И так у него это натурально вышло, что Тихон даже улыбнулся.

— Тебе бы в театр поступить.

— В театр? Это как же?

— Это дом такой, где люди на забаву дурачатся.

— И где же такой дом?

— В столице, в Москве, говорят, есть

— Ну, далеко… Нет, мне у барина хорошо живётся — от овса кони не рыщут, а от добра добра не ищут.

Рядом мялся Осип, робко поглядывая на гостя. Бог знает, что дальше станется, то ли по чарке выпьют, то ли вскорости придётся уже самому к столбу становиться. Не то чтобы он боялся порки, а скорее опасался самого факта наказания. «Нехорошо это, от людей стыдно», — тяжело вертелось у него в голове.

Тихон и сам не знал, что делать, ведь, с одной стороны, он за тем и был послан, чтобы проследить. Стало быть, службу он свою справил, шельмовство на свет вывел и должен все рассказать. С другой стороны, поднимать крик и бежать доносить ему совсем не хотелось, что-то в душе противилось этому, казалось бы, благому делу.

Размышления Тихона уловил Колька.

— Хорошо всем у нас живётся: и мужик, и барин довольны. Так зачем же беспокоиться? Ваше степенство, ещё по чарке?

«И ежели уж здесь так заведено, что и барин не смотрит на казнь, — подумалось Тихону, — то, стало быть, огорчаться он и не захочет. А тем паче если все, кажется, здесь довольны, то и подавно».

— Что ж, наливай, пожалуй.

По всему выходило сегодняшнему дню пропадать.

Возвращался Тихон в дом Прасковьи уже затемно. Хлебное вино, что продавали в казённом кабаке, нагрузило голову тяжким бременем, отчего её мотало из стороны в сторону, а за ней и её хозяина. Может, он и вовсе заплутал бы или завалился где в канаву, но будто маяк кораблю светила Тихону любезная сердцу хата. Никудышный надзиратель спешил, бубня себе под нос то нежные словечки, то последние ругательства. Первые предназначались для его хозяюшки, последние для недавних собутыльников.

— Остолопы, болваны… уф… бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не… ик… ик… как у них не отсохли их поганые языки!

Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.

— Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую… ик… усладу глаз получил я в вашем славном городишке!

— Это о ком же ты? — осведомился Колька. — Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?

— Не-ет, не угада-ал, — пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. — А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!

— Да ты о ком… ик… поёшь-то?

— О Прасковье. Све-ет… ик… оче-ей, — затянул Тихон нараспев слабым басом, — мои-их!

Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:

— Да она ж ведьма!

— Что?!

— Истинно говорит, — подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, — как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.

— Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит… ик… да и не может быть такой шеи у ведьмы!

— Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи — с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? — Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.

— Муж пропал давно? Постой, постой… нет, это вздор всё!

— Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.

— Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами… — Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.

Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.

— Дубины стро… стор… стоеросовые… ик… лапотники кривобородые! — костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.

— Здравствуй, свет мой, Тихон Лазаревич, — проворковала Прасковья, оглядывая своего постояльца. — Заждалась тебя, думала уж, соколик мой где-то себе другое гнездышко сыскал.

Путь от кабака до дома был тернист и труден, и не раз и не два обнимал столичный гость дорогу, но каждый раз поднимался. От этого наряд его, конечно, в красоте не прибавлял, а сапоги, действительно славно вычищенные Колькой, обросли грязью в палец толщиной. Однако ж это Тихона не смущало, и на нежные слова он порывался ответить, но в голове, да и во рту образовалась такая каша, что ложкой не разгребешь.