Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил. Страница 44
— Тише, пожалуйста! — умоляла Мари-Жозеф. — Если не будете шуметь, она, может быть, покажется снова.
По поверхности фонтана пробежала рябь. За русалкой заструились ее длинные темные волосы, защищавшие спину от солнца и скрывавшие поблескивающую медную кожу. Мари-Жозеф достала из сачка рыбку и поманила русалку.
Русалка замерла.
— Русалочка, миленькая, ну подплыви поближе, ну пожалуйста, смотри, какая рыбка.
— Рррыба! — протянула русалка.
Русалка вынырнула из воды. Мари-Жозеф протянула ей рыбку. Русалка выхватила рыбку у нее из руки и с жадностью заглотила ее, разорвав на несколько частей. По воде поплыли рыбья требуха и остатки плавников.
Зеваки ахнули и стали перешептываться в страхе, удивлении и отвращении. Испуганная русалка снова нырнула в глубину. Мари-Жозеф надеялась, что со временем научит русалку не бояться шума. Его величество явно пожелает снова увидеть морскую тварь и показать свою добычу другим монархам. Он захочет, чтобы русалка вела себя достойно.
— Все хорошо, русалочка, — уговаривала Мари-Жозеф. — Шум — не страшный, он вроде волн на морском берегу. Ну плыви ко мне, я тебе дам еще рыбку.
«Если я хочу, чтобы она мне доверяла, я сама должна доверять ей», — решила Мари-Жозеф.
Она опустила руку в воду. Русалка подплыла ближе, излучая тепло.
Внезапно русалка высоко выпрыгнула из воды. На ступени хлынула волна и тут же откатилась снова. Длинные спутанные волосы хлестнули русалку по обнаженным плечам и рассыпались, упав на отвисшие груди. Бледно-зеленая прядь смешно встопорщилась надо лбом.
Зеваки ахнули, завопили и зааплодировали. Мушкетер, грохоча сапогами по деревянному помосту, кинулся к ним, готовый отогнать или утихомирить толпу: нарушать покой королевских садов строго воспрещалось. Однако любопытные, вместо того чтобы броситься в бегство, стали теснее прижиматься к решетке, очарованные, поглощенные необыкновенным зрелищем. Счастливчики заглядывали сквозь прутья, остальные становились на цыпочки, пытаясь что-то рассмотреть из-за их спины.
Русалка снова ушла под воду. Мари-Жозеф погладила ее по голове, и русалка не огрызнулась. Девушка не глядя протянула за спину свободную руку, и мушкетер вручил ей сачок с рыбой. Она опустила сачок с беспокойно бьющейся рыбой в фонтан. Русалка потеребила его, но не смогла извлечь рыбу.
Мари-Жозеф осторожно распутала ячеистую ткань, достала рыбу и протянула ее русалке. Та в два присеста проглотила рыбу и стала оглядываться в поисках добавки. Мари-Жозеф одну за другой скармливала ей рыбок, подманивая все ближе и ближе, пока русалка наполовину не выскользнула из воды и не поставила локти на помост. Зеваки стали испуганно перешептываться.
Мари-Жозеф отпустила ее, а потом снова принялась подзывать и дала ей еще одну рыбку. Три раза исполнив простую команду, русалка немного отплыла и запела, но к Мари-Жозеф больше не приближалась. Девушка вообразила было, что песню русалки можно понять, но потом пожурила себя. «В ней не больше смысла, чем в песне пересмешника», — подумала она.
— А ну, плыви сюда! — приказала Мари-Жозеф.
Русалка умолкла. Она фыркнула, зашипела и так ударила хвостом, что до помоста долетели брызги, хотя их разделяло не менее десяти футов. Она зарычала и отказалась подплывать ближе.
— Вы бы ее лучше как следует поколотили! — посоветовал мушкетер. — Вот тогда она будет шелковая.
— Так я ее только напугаю, — возразила Мари-Жозеф. — Ее никто и пальцем не тронет, пока мне поручено о ней заботиться.
Она покачала рыбкой над водой:
— Ну плыви сюда, ну, русалочка…
Русалка забила хвостом, обрушив на помост мощную волну и забрызгав Мари-Жозеф туфли и подол амазонки.
Она пропела что-то на русалочьем языке, повелительно и властно, нырнула и исчезла из виду.
«Боже мой, — внезапно осознала Мари-Жозеф, — как же я сразу не догадалась, ей же все это наскучило! Она уже выучила урок, неужели она захочет бесконечно его повторять?!»
Перестав подманивать русалку, девушка выпустила в фонтан рыбку, живую добычу. Но, выпустив ее, она подумала: «Если русалка слушается, только когда сочтет нужным, получается, что я ее ничему не научила и никак не выдрессировала?»
Русалка, посвистывая, всплыла на поверхность, но не приблизилась. Зеваки разразились удивленными возгласами. Она ударила раздвоенным хвостом по воде и двинулась к Мари-Жозеф.
Девушка поднялась.
— Дам тебе еще рыбы, когда научишься приплывать на зов, — заключила она. И продолжила, повинуясь вздорному капризу: — И добавки, если ты снова покажешься зрителям!
«Если бы всех тварей и вправду было так легко дрессировать!» — самодовольно улыбнулась она.
Люсьен с трудом взобрался по величественной лестнице, которая вела в покои мадам де Ментенон. В позолоченных кадках играли весенними оттенками оранжерейные цветы.
Стражник отворил одну половинку двойной двери и с поклоном пропустил Люсьена к мадам де Ментенон.
Апартаменты мадам де Ментенон были обставлены аскетично, под стать монастырской келье. Она не принимала щедрых даров короля, предпочитая жить в серой, бесцветной обстановке. Цветам и драгоценностям не нашлось места в ее покоях. Даже стол, за которым заседали его величество и члены Государственного совета, был покрыт простым черным лаком и украшен весьма скромными золотыми инкрустациями.
Люсьен попытался забыть о неловкости и беспокойстве, неизменно охватывавшем его в этих апартаментах. Он не в силах был развеять ни царившую здесь тьму и скуку, ни стойкую антипатию, которую питала к нему мадам де Ментенон. Он мог лишь горделиво не замечать их.
Единственным ярким пятном, выделявшимся на сером фоне, был покров на коленях у мадам де Ментенон. Расшитый шелк ниспадал тяжелыми мягкими складками, словно написанный на холсте великим живописцем. Золотое шитье, сложные переплетения пламенеющих красных, оранжевых и желтых нитей покрывали весь шелк, кроме его центральной части.
Невзирая на духоту в комнате, мадам де Ментенон устроилась в уложенном подушками плетеном кресле, спасаясь от сквозняков за высокой спинкой и подлокотниками. Она аккуратно добавляла один стежок за другим, расшивая последний белый фрагмент покрова цветами крови и солнца.
Мадам де Ментенон сохранила восхитительный цвет лица и сияющие темные глаза, которыми так славилась в юности, однако ныне, в отличие от Людовика, приняла как должное старость и недуги.
Люсьен поклонился:
— Мадам де Ментенон…
Быть с нею изысканно любезным и неизменно почтительным давно стало для него предметом гордости и даже высокомерия. Как бы она ни провоцировала его, как бы ни вызывала его на колкости (а это случалось не так часто, ибо она была далеко не глупа), он ни разу не удостоил ее язвительным, ироничным ответом.
— Надеюсь, вы в добром здравии.
— Мое здоровье позволяет мне творить добрые дела, — откликнулась она. — Тому, кто намерен совершать благодеяния, ломота в костях не помешает.
Она не спросила у него, как чувствует себя он и в добром ли здравии его семейство; подобных вопросов она не задавала никогда и ни разу, насколько он помнил, не произнесла вслух его титула. Ни один его знакомый, кроме нее, не видел никакой иронии в том, чтобы обращаться к атеисту «граф де Кретьен» [11].
— Приближается зима, — тихо сказала она, — и люди будут голодать, однако его величество проводит лето в войнах, а осень — в развлечениях. Ах, извините меня за то, что упоминаю при вас о своем горе, вам все равно меня не понять.
Она вновь склонилась над вышиванием.
Люсьен глядел на нее одновременно с раздражением и симпатией. Она не знала ровно ничего о его убеждениях и взглядах и ни разу не снизошла до того, чтобы их выяснить, так как заранее составила мнение о том, каковы все без различия атеисты. Прекрасная, яркая осень только начиналась, а она уже с тревогой ожидала прихода жестокой зимы.
«Мадам Скаррон, — хотел было он сказать, — неужели ваша жизнь с покойным супругом-калекой была столь ужасна? Неужели месье Скаррон ни разу не доставил вам удовольствия или не развлек вас своим знаменитым остроумием? А если доставлять вам удовольствие не позволяли ему недуги, то неужели вы ни разу не почувствовали радости оттого, что сумели заставить его забыть о страданиях? И теперь, в свою очередь, наказываете моего обожаемого монарха?»