Действительно ли была та гора? - Вансо Пак. Страница 12

Честно говоря, это был примитивный детский танец, который не хотелось смотреть до конца. Мне казалось, что меня стошнит. Было такое ощущение, словно я смотрела на чрезмерно усердного коммуниста, раздевшегося перед людьми, без какого-либо скрытого в его поступке смысла. Когда обнаженный человек на сцене не стыдится своей наготы, должен отвернуться хотя бы зритель.

Когда закончился танец, мы вышли на улицу и снова выстроились гуськом, чтобы вернуться домой. Конечно, мне было неудобно перед олькхе, но я не могла выразить этого словами. Мне было невыносимо грустно.

Время близилось к полуночи, я была выжата как лимон, но сон, кажется, не собирался приходить. Я дрожала, лежа под одеялом, охваченная отчаянием, гневом и страхом. Действительно, эта власть была страшной. Причина, заставлявшая меня дрожать от страха, была даже не в режиме диктатуры или необычайно сильной армии северян. Я боялась, потому что не понимала, как они могли так мастерски притворяться равнодушными. Как они могли забыть о вечной истине, что человек может жить, только пока он ест? Как же они могли не быть страшными, когда вместо еды принуждали наслаждаться «искусством» людей, находившихся на пороге голодной смерти? Даже если бы они предложили яд, их поступок не был бы так ужасен. По крайней мере, это было бы последним угощением, признанием тебя человеком. Даже убийство подразумевает контакт между людьми. Но в новом мире люди не понимали друг друга. Как так случилось, что в этом ужасном мире наша семья оказалась в столь бедственном положении, не имея возможности вырваться из его оков?

В тот день олькхе произвела хорошее впечатление на конюха Шина. Он несколько раз сказал мне, что, когда увидел товарища Пака, то есть олькхе, она напомнила ему сестру, оставшуюся в его родных местах. По моим предположениям, он был старше олькхе, но собирался вести себя с ней как младший брат. Я не знала, что и думать. Это был мир, в котором каждому было необходимо утешение. Сестра с родины… Для Шина, который не мог увидеть ни родину, ни сестру, это были красивые слова, вызывающие тоску.

До этого момента я собиралась великодушно принимать Шина, но несколько дней спустя он внезапно пришел к нам домой с бутылкой лекарства, говоря, что оно хорошо помогает от туберкулеза. Он сказал, что с трудом достал его, но было очевидно, что он нашел его, обшарив пустой дом или аптеку. Это было новейшее лекарство, произведенное не в СССР или КНДР, а в США. Шин, ведя себя словно член семьи, сказал, что хотел бы поздороваться с братом. Почему-то мне не хотелось его впускать, но отказать ему было бы грубостью. Он вошел в комнату. Скулы на лице брата резко выступали, но это было к лучшему, он ведь должен был выглядеть как больной туберкулезом. Конюх Шин с выражением беспокойства на лице вежливо справился о состоянии здоровья брата, подробно рассказал о том, как следует принимать лекарство. Он сказал, что, поскольку побочным эффектом лекарства могут стать проблемы с желудком, он попробует достать лекарство и от желудка. У изголовья брата лежали мазь, марля и дезинфицирующее средство, которые никак не подходили для лечения туберкулеза. Я почувствовала, как обращенный в их сторону взгляд Шина на мгновенье вспыхнул, словно он о чем-то догадался. Зловещее предчувствие, будто первые вестники простуды, пробежало холодком по позвоночнику. Я сжалась от страха.

Шин оставался у нас так долго, что успел надоесть. Его присутствие стесняло нас, поэтому казалось, что время текло медленнее, чем обычно. За исключением того момента, когда он объяснял, как принимать лекарство, и коротких фраз, брошенных, пока он играл с племянником Чани, Шин почти не разговаривал со взрослыми. Мне трудно было выдержать его присутствие, я даже вспотела. Для племянников, одному из которых только исполнился годик, а второму — три, настала пора самых красивых «достижений». Первый старательно учился ходить, а второй — говорить. Шин, как хороший конюх, настолько умело подражал лошади, что радость племянника Чани не знала границ.

— Ух ты, уже так стемнело. Из-за этого парня я и не заметил, что уже столько времени прошло.

Шин на прощание высоко поднял племянника Чани, с причмокиванием поцеловал его в обе щеки и, не забыв при этом скромно и почтительно попрощаться с матерью, сказал, что приносит извинения за причиненные неудобства:

— Извините, если что не так. Впервые за долгое время побывал в доме, где живут люди.

Мать с трудом оставалась в рамках этикета. Не успела она проводить Шина и войти в комнату, как брат начал снова заикаться:

— Кто э-э-этот человек? Почему лекарство от ту-ту-туберкулеза? Не-не-неприятно.

Я успокоила его, сказав, что Шин всего лишь конюх, а не солдат армии северян, и рассказала брату от начала до конца историю о том, как он стал для всех больным туберкулезом. Что касается олькхе, она, сидя рядом, вставляла свои замечания и усердно поддакивала мне. Однако мой рассказ не развеял опасений брата. Он, внимательно прочитав способ употребления лекарства, поинтересовался, как может товарищ Шин, так хорошо знающий английский язык, служить простым конюхом. Я тоже подумала, что это странно. Учитывая все обстоятельства, он вряд ли взял лекарство в лазарете северян или у солдат. Исходя из того, что среди награбленных медикаментов он выбрал лекарство именно от туберкулеза, о чем говорила этикетка на английском языке, да еще и точно перевел способ употребления, становилось понятно, что он хорошо образованный человек.

— Брат, не беспокойтесь. Я тоже думала, что он немного странный, но теперь, кажется, я кое-что поняла. Может, он помещик, подвергшийся чистке, или сын члена прояпонской группировки? Вы же лучше меня знаете, насколько северяне придирчиво относятся к происхождению и образованию. Неизвестно, может быть, он учился в Японии. Но если даже и так, что с того? С другой стороны, может, его социальное положение оставляет желать лучшего, его взяли в армию даже не рядовым солдатом, а только конюхом. В мирное время он, наверное, работал бы в шахте.

Мне приходилось много болтать, чтобы хоть как-то успокоить брата.

4

С того дня Шин стал часто приходить в наш дом. Однако он ни разу не спросил о том, как мы живем и что едим. Я чувствовала, что он сознательно держал определенную дистанцию от брата. Когда он встречался с ним взглядом, то ограничивался улыбкой и легким кивком, он не заставлял его говорить и больше не заговаривал о лекарстве от туберкулеза. Хотя мне тогда казалось, что он появляется внезапно, вспоминая его визиты, я отмечаю, что он никогда не приходил, когда мы садились за стол. По отношению к олькхе он вел себя вежливо, по-прежнему стесняясь ее. Казалось, он совсем забыл про свою сестру, потому что больше не заводил разговора о ней. Такое его поведение не мешало нашей семье, да и перед другими людьми не было стыдно.

Несмотря на все это, причиной, по которой его визиты выглядели естественными и не были неприятны ни ему, ни нам, было то, что он обожал племянника Чани, а тот в свою очередь сильно привязался к нему. Мать, говоря, что, возможно, у него дома остался сын, ровесник Чани, похоже, с сочувствием относилась к Шину. Что касается меня, то сначала мне было неприятно, что он внезапно появлялся в нашем доме, имея какие-то виды на олькхе. Но когда я убедилась, что у него и в мыслях нет ничего, кроме как поиграть с племянником Чани, каждый раз встречаясь с Шином в здании народного комитета, я чувствовала к нему дружеское расположение. Иногда мне снился сон, как он, перевозя глубокой ночью зерно, отложив украдкой в сторону мешок риса, ронял его перед воротами нашего дома. Глядя на то, как он любит племянника Чани, я думала, что он может так поступить, если настанет момент, когда малыш начнет голодать.

Совсем не осталось домов, которые мы не обворовали бы. Воровство вызывало у меня стыдливую дрожь и чувство вины перед хозяевами домов, но, несмотря на это, мне все-таки хотелось думать, что мы поступили правильно. Запасы, собранные нами в то время, позволили семье продержаться в течение месяца, но я, словно беременная, не прекращала думать о еде.