Вернуться и вернуть - Иванова Вероника Евгеньевна. Страница 82

...Она запретила мне Уходить. Просто запретила. Даже не стала говорить обычное в таких случаях: «Как отец, ты должен позаботиться о нашем ребёнке». И от этого мне почему-то больнее, чем могло бы быть. Она знает, что я не смогу даже взглянуть на ЭТО. На то, что увидит свет, когда её глаза навсегда погаснут. Мне всё равно, что произойдёт потом. И она это понимает. Понимает и не просит ни о чём. Не просит. Приказывает. «Ты должен жить.» Вот так, просто и ясно. Без угроз. Без причин. Последнее желание. И мне придётся его выполнять. Хотя бы потому, что я никогда не был способен ей отказать. И дело тут не в любовной слепоте или чем-то чувственном, а потому не поддающемся объяснению. Желания Эли всегда были правильными. Не разумными. Не страстными. Не вынужденными. Правильными. Всегда. У меня бы так не получилось. Ни за какие чудеса мира я бы не согласился во всём поступать, руководствуясь высшим благом. Поэтому я Остаюсь, а она... Она решила Уйти...

...Последние дни не могу удержать злость. На кого? На всё, что попадает под руку. Я даже боюсь смотреть Эли в глаза. Боюсь заставить её разочароваться в мужчине, которого она когда-то выбрала. Выбрала себе на погибель. Да, ЭТО могло произойти с кем угодно, но мне кажется: виноват я и только я. И никакие доводы не помогают. Взгляды родных и друзей наполнены сочувствием, а кое-кто смотрит с откровенной жалостью, и от этого всё внутри меня закипает. Вы не можете понять, что я чувствую! Не можете! Но даже сквозь жалость и сочувствие отчётливо проступает радость. Ну конечно, вы же получили отсрочку в исполнении приговора! И насколько большую — зависит от стечения обстоятельств. Может, на несколько сотен лет. А может, на пару дней — кто знает? Нет, я не буду торопить события. Если это чудовище выживет вопреки всему, что ж... Пусть живёт. Но без моего участия. Без моей помощи. Я ненавижу его с первой минуты. И моя ненависть только усиливается. Нет, не растёт, потому что заполнила меня с ног до головы. Не растёт. Набирается силы и умения. Я утонул в собственной злости, и боюсь смотреть Эли в глаза. А её взгляд спокоен и ласков. И бледные губы улыбаются: «Всё будет хорошо...» Будет. Но не с нами...

...Почему она так поступила? Не понимаю. Не могу даже попытаться понять. Я же видел её страх, её боль, её отчаяние. Видел. Несколько минут. А потом... Потом всё исчезло. Уступило место упрямо выпяченному подбородку. Нет, она не покорялась судьбе. Но что произошло между ними? Между двумя своевольными и никогда не уступающими друг другу женщинами? Иногда мне кажется, что Эли заключила со Слепой Пряхой договор. О чём? Никому угадать не под силу. Но её глаза блестели тем особенным блеском, который появлялся только после победы. Одержанной и безусловной победы. Неужели она нашла выход? Придумала, как обратить проклятие в благодать? Не знаю. Но если кто-то и мог такое сделать, то только она. Моя Эли. Я уже не могу надеяться, но остаётся крохотная капелька веры. Веры в то, что любимая дорого продаст свою жизнь. Очень дорого. И всё равно продешевит, потому что жизнь цены не имеет...

...Сегодня. Она не сказала ни слова, но мы почувствовали ЭТО одновременно. Значит, завтра утром я проснусь в новом мире. Мире, в котором не будет тепла её губ. Я не хочу такого будущего. Не хочу. Но она не простит и не примет моей смерти, поэтому с восходом солнца я открою глаза. Что я увижу? И увижу ли я вообще что-нибудь?...

...Она Ушла.»

Да, в первый раз читать эти строки было тяжелее. По очень простой причине: я ещё не умел терять сам. Мог только представлять, придумывать, грезить. Но осознать в полной мере, каково это — расставаться с частью самого себя, мне не удавалось. Наверное, и к лучшему. Прямой ответ способен убить? Согласен. Но беда в том, что в отцовском дневнике нет прямых ответов. Только намёки, обрывки, тени смысла. В самом деле, разве мы, даже мысленно (и особенно — мысленно), раскладываем по полочкам причины и следствия? Да никогда! Зачем облекать формой то, что понятно без слов? Вещи, с детских лет настолько привычные, что мы перестаём их замечать? Это было бы лишней тратой времени и сил, что совершенно непозволительно тому, кто и так живёт взаймы.

Эмоции передают картину полнее и точнее? Угу. Если пропустить все переживания через себя. Кто отважится на подобный подвиг? Только сумасшедший мечтатель, которому собственное существование кажется пресным и скучным. Впрочем, я пробовал прожить чувства отца ещё в тот, первый раз, когда читал его дневник. Нет, вру: не пробовал. Они сами силой ворвались в моё сознание и прочно там обосновались. Даже не вспомню, сколько дней выпало из жизни, пока я пытался справиться с чужим горем и, что страшнее всего, с чужой ненавистью, полыхавшей внутри меня. Да и не справился, на самом деле. Так, слегка притушил костёр до поры, до времени. До того дня, когда сам разжёг рядом новый огонь. И языки пламени переплелись друг с другом, сжигая то, что накопилось за многие годы, и оставляя после себя лишь пепел. Но вот какой именно? Пепел Памяти? Пепел Забвения? Пепел Надежды? Не могу разобрать цвет. Не сейчас. Как-нибудь потом.

И всё же, кое-какие факты можно извлечь и из отцовских переживаний.

Первое. Мать всегда поступала правильно, а это значит, что моё рождение если и не было желанным, то не было и бессмысленным. Радостно сознавать.

Второе. Родители любили друг друга до самозабвения. Но любовь одного оказалась сильнее. А ещё этот «один» так же сильно любил жизнь. Не ту, которая принадлежит отдельно взятому существу, а ту, которой наслаждаются все. И любовь привела к погибели. Впрочем, по многочисленным свидетельствам очевидцев и участников, это странное чувство всегда несёт поровну горя и счастья.

Третье. Моё рождение родственники встретили с печалью, с болью, но и с долгожданным облегчением. Как писал отец, «получили отсрочку». От чего? Надо бы прояснить. Вот только кто согласится рассказать?

И последнее. Без номера, потому что самое главное. Точнее, мне кажется самым главным. Моя мать о чём-то договорилась с Судьбой. Что стало предметом договора? Моя жизнь? Её жизнь? Что-то совсем другое? Вот об этом мне точно никто не расскажет. Спросить у самой Пряхи? Раньше надо было спрашивать, когда она уплетала пирожки... Почему меня тревожит именно эта запись отца? Как будто стою перед закрытой дверью и... У меня есть ключ, и он уже повёрнут в замочной скважине, осталось только потянуть дверную ручку на себя, чтобы войти. Куда? В комнату? Или в новый коридор, из которого нет выхода? Страшно так, что дух захватывает, но хочется шагнуть в эту неизвестность. Даже если за порогом ждёт обрыв.

Ужинать меня не позвали, и в комнату ничего не принесли. Какой вывод можно сделать? Ошибаетесь. Если мне отказано в приёме пищи, это означает только одно: время Пробуждения неумолимо приближается, а вместе с ним и время одного из самых моих нелюбимых занятий. Плавания в Межпластовом Потоке. Если вас когда-нибудь укачивало на море, вы меня поймёте: в штормы со слабым желудком лучше не попадать, а если уж попали, то тщательно следить за его содержимым. Или точнее, за отсутствием в нём содержимого...

Магрит разбудила меня до рассвета. А может быть, сразу после полуночи: с чёрного как смоль неба не хуже волка скалилась луна, и Дом был погружен в сонную тишину.

— Уже? — наверное, в моём вопросе хватало и досады, и недовольства, потому что сестра вздохнула:

— Некоторые придерживаются правила: чем неприятнее действия, подлежащие исполнению, тем быстрее стоит с ними закончить и посвятить оставшееся время удовольствиям.

— Некоторые — это кто?

— Разумные и бережливые.

— Я не из таких.

— Знаю. Однако брать на вооружение чужой положительный опыт не только не зазорно, но и очень полезно.

— Уговорили. Вот только... Почему Вы полагаете, что участие в Пробуждении кажется мне неприятным?