Книга несчастной любви - Ивасаки Фернандо. Страница 19

– Ана Лусиа, помнишь?

– Да ничего я не помню.

В тот же вечер в пабе «Лион» в Мирафлорес я спросил Ану Лусию, чувствовала ли она что-нибудь ко мне. Она с улыбкой посмотрела на меня и сказала, что ничего особенного, что все проходит и с ней уже все нормально, что один поцелуй ничего не значит и что сегодня ты, а завтра я. Мне захотелось сказать ей, что для меня это было важно, что с того момента я только и думаю о ней, что сегодня я и завтра тоже я, но мне показалось, что, как ни старайся, все будет впустую. Кто поверит, что менее чем за один час я, уже будучи приглашенным Бегонией, оказался востребованным Марией де лас Ньевес и поцелован Аной Лусией? Я был так робок, что не смел сопротивляться никому.

Целуются без всяких обязательств, а машину водят без прав; однако влюбляешься тоже без всяких прав и обязательств. Я влюбился в Марию де лас Ньевес, когда увидел ее; влюбился в Бегонию, когда она меня пригласила на выпускной, и влюбился в Ану Лусию, когда она меня поцеловала. Если бы меня целовали регулярно, то, возможно, я бы и не влюблялся так скоропостижно.

В день выпускного вечера я как ни в чем не бывало вышел из дому, сфотографировался с родителями, с братьями-сестрами, сфотографировался возле машины. Мама настояла на том, чтобы я – будь любезен, пожалуйста, – сделал побольше всяких разных фотографий с Бегонией, потому что тетя Нати попросила у нее три фото, и я простился, как выходящий на арену матадор, и ушел, вдыхая аромат импортного одеколона и японской оранжереи. Никто не заметил книжку у меня в кармане и никто не заметил, что этой книжки нет на полке. После многих лет, если кто-нибудь возьмет мой распотрошенный экземпляр «Пармской обители» [128], то он найдет среди листьев осени скрипящую орхидею давно минувшей весны.

ребека

Бежало лето 1982 года, и однажды мягкий женский голос произнес мое имя на перемене в «Трене». «Ты не помнишь меня?» – не голос, а музыка. И так как я за всю свою жизнь не видел девчонки более красивой, пришлось мне с тяжелым сердцем признать, что в своей жизни я ее видел. «Ты помнишь меня?» – настаивала она. Можно было сказать, что нет, и выставить себя последним идиотом, но я предпочел ответить «да» и выставил себя законченным недоумком.

«И как меня зовут?» – игриво упорствовала она, не зная, что играет пока только сама с собой. «М-м-м…» «И даже не помнишь, где мы познакомились?» – нетерпеливо, с явной издевкой понукала она меня. «М-м-м!…» «В махане в Санта-Эулалия!» – уже грубо ответила она. «М-м-м?…» «Летний лагерь, тупица! Ты уже забыл, когда мы были в летнем лагере?» И поскольку в тот момент я едва не умер от желания побывать с ней в летнем лагере, я ответил, убежденный в своем позоре:

– Прости, а ты знаешь, кто я?

– Да. Кретин из «Радио Разинутые Рты». И он еще меня за дуру держит.

И она ушла, оставив меня совсем как радио – с разинутым ртом. И как я мог вычеркнуть из памяти такую очаровательную девчонку? И что это был за лагерь в Санта-Эулалии? Где я раньше слышал слово «махане»? Впервые я влюбился в кого-то, после того как меня послали. И это меня обнадежило, ведь самое худшее уже было позади.

Самым срочным образом надо было узнать, кем была моя божественная спутница по летнему лагерю, и я тут же предложил свои услуги разнести учебные материалы по классам «Трены». Было далеко не просто в единый миг пронзить насквозь одним только взглядом каждый класс, но когда ты влюблен, все пять чувств обостряются, и я встретил ее в эпохе тихоокеанских открытий. У меня уже был ее образ, ее голос, ее запах, и я на крыльях полетел в канцелярию, чтобы добыть ее имя, ее телефон и ее адрес. Если я желал прийтись ей по вкусу, мне следовало иметь чувство такта. И наоборот.

Любовь всей моей жизни звали Ребекой, оказалось, что прежде она училась в «Леон Пинело», коллеже еврейской колонии в Лиме. Возможно ли было такое по прошествии стольких лет? После моего поступления в университет у меня появились хорошие друзья среди евреев – Соня, Ишо, Эвелин, Борис, Лесли и Исидоро, – и я всегда неподдельно восхищался историей еврейского народа, их героями, их артистами и их учеными; но когда я стал преподавать в «Трене», мне представился случай сблизиться с еврейской общиной благодаря Джеки, лидеру молодежи еврейской колонии и одному из моих лучших друзей.

Джеки считал меня человеком талантливым и чрезвычайно искушенным в творческой материи, которой ему явно не хватало, чтобы пошить себе восьмой костюм, так что я превратился в шоумена, чтобы Джеки было в чем ходить. Шутки, песни, пародии были ударной силой нашего репертуара, который мы показывали на сцене Еврейского клуба и который мы повторяли с равным успехом на свадьбах, днях рождения и различных званых обедах. Как раз один из номеров – возможно, самый повторяемый и веселый – и назывался «Радио Разинутые Рты», мы отказались от него, как только моя публика променяла меня на телевизор.

В качестве единственного артиста у Джеки я не раз появлялся с гитарой на ярмарках, в летних лагерях и на экскурсиях в еврейской колонии, и в один из таких дней я, должно быть, и познакомился с Ребекой; но Ребеке тогда было лет тринадцать. Кто бы мне сказал, что одна из этих девочек превратится в столь очаровательную девушку? Да и как мне могло прийти в голову, что я пользовался успехом у женщин столь нежного возраста? И сейчас меня охватил такой восторг, что я уже не понимал, была ли моим идеалом девушка, такая как Ребека, или какое-нибудь тринадцатилетнее дитя. Моя возлюбленная стояла в одном ряду с Тамарой [129], Лолитой, Машенькой и Аннабеллой [130]. Что за унижение для Набокова: быть фурункулом нимфеток.

Джеки помог мне проплыть по тайным лакунам моей памяти: тот летний лагерь был примерно в 1979 году, когда Ребека училась в средней школе. Джеки не удивился тому, что она до сих пор меня помнит, ведь ни для кого не секрет, что – кроме эстрадной деятельности – я преподаю в «Трене»; но его обеспокоил мой странный интерес к Ребеке. А так как Джеки был отличным другом, то против долга пойти он не мог и потому предупредил меня, что если я не еврей, то шансов у меня никаких. Однако мираж покрыл пеленой мои глаза: всего-то и нужно – стать евреем.

– Это невозможно, – ответил категорично Джеки. – Ты не прошел брит-мила. Ты должен быть обрезанным, – упорствовал он.

И вдруг я вспомнил про фимоз, который когда-то обнаружили у моего старшего брата, и с тех пор всех мальчишек в нашей семье лишали крайней плоти. Мне уже ничто не мешало стать евреем. Я прошел через обряд обрезания!

– На это надо посмотреть.

– Как скажешь, Джеки.

– Идем в туалет!

Убедившись, что главное условие было выполнено, Джеки назначил мне встречу в следующий выходной в «Ханоаре», в центре сионистской молодежи Лимы, где мой друг был мазкиром. То есть главным. «Твой мифкад я возьму на себя лично», – сказал он мне. И меня потрясло, что сам мазкир берет на себя воспитание какого-то пришлого чужака.

Молодые люди в еврейской колонии собирались по субботам в «Ханоаре», куда они все приходили в белых рубашках и blue-jean – униформе организации. Чтобы не выделяться, я оделся так же и явился в точно означенное время в резиденцию на авениде Бразиль, где Джеки уже поджидал меня в компании мадрихим, или своих самых близких соратников. По-видимому, объединенные в ханага [131] мадрихим [132] решили, что я был слишком взрослым, чтобы быть ханих [133], и слишком несведущим, чтобы быть мадрих, так что меня признали как богер [134] с условием сотрудничества с тарбут [135] из Тнуа [136].