Книга несчастной любви - Ивасаки Фернандо. Страница 21

Тогда я прибегнул к последнему средству, которое оставалось у меня: заблудшая овца ищет свое стадо, и вот я рассказал раввину о девичьей фамилии моей матери – означающей на итальянском «осмотрительные», как если бы нас было много, – и о моих подозрениях касательно своей еврейской природы. Но раввина больше заинтересовала история моей японской семьи, подвергавшейся преследованиям после реставрации Мейдзи [152] и высланной из Японии. А если какой-то еврейский атавизм соединил моих родителей, а они того и не знали? Раввин снова покачал головой и скептически ответил, что даже если это и было так, то я должен был бы пройти через обряд обрезания. И тут-то все и пошло на лад.

– На это нужно взглянуть.

– Как скажете, раби.

– Идем в туалет!

Я понятия не имел о судьбе, выпавшей на племя израилево, и знать не знал, что десять из двенадцати погибли [153]. Уже любезно, а не сурово раввин рассказал мне о племени Завулон [154], чья судьба согласно Книге Бытия была связана с морем. Доплыли ли они до берегов Китая и Японии? Никто не мог с уверенностью сказать этого, хотя евреи всегда находились рядом с великими цивилизациями. И сказанное им, в общем, было благословением для моих избранных хромосом, иссушенных словом Господним.

Так как я был уже убежденным и обрезанным, раввин обременил меня библиографией, но призвал прежде всего прочитать «Шулхан-Арух» [155], чтобы правильно выполнять 613 заповедей. И самая важная из них – праздновать субботу, никаких «Ханоаров» или униформ, только предаваться наслаждениям души. Перед тем как я вышел из синагоги, раввин обнял меня и сказал, чтобы я добивался исполнения двух обязательств: «Быть добрым евреем и заботиться о своих обязанностях». Так я и ушел, одурманенным в вере, счастливым евреем.

Сначала я убедился, что христианство евреи придумали от скуки, ведь эта религия предлагает в большинстве своем то же самое, что было прежде. Христианство – религия, созданная для того, чтобы привлечь новых адептов какой угодно веры и задуманная прежде всего для того, чтобы управлять и иметь влияние на власть. Но с другой стороны, в «Талмуде» [156] ясно написано, что любой добродетельный человек может добиться спасения души независимо от своей религии, так что мы никому не усложняем жизнь вечную чистилищами и очищениями и прочими копрологическими побиениями камнями. Христианство продает спасение и потому не допускает возвратов, в иудаизме же, наоборот, клиент всегда прав и его кредит безграничен. Быть христианином очень легко. Сложнее быть евреем. И особенно тогда, когда приходит время обеда.

Пищевые запреты призваны были придать моей жизни немного святости и плюс к тому здоровья и физической чистоты. «Проповеди» раби Блоха не оставили сомнения в том, что евреи выжили на протяжении веков притеснений и репрессий, без воздуха и света, благодаря силе нашей библейской диеты, но я спрашивал себя, падшего, неужели и в Лиме евреи находились в таких же обстоятельствах. Разрешенные продукты назывались «кошер», а запрещенные – «треф». Кто сказал, что только свинина была трефным продуктом?

Не беря в расчет земноводных, рептилий и червяков – лакомства, которые, наверно, были запрещены всеми религиями, – я в ужасе узнал, что всего несколько видов рыб были кошерными, но, по крайней мере, я остался удовлетворен тем, что тунец не был трефным. Также были запрещены креветки, ракообразные и моллюски, вследствие чего я вынужден был отказаться от рыбного жаркого, паэльи и улиток в пармезане. Кровь также не была кошером, и я остался без антикучо, морсильи и чайнфайны. С другой стороны, категорически запрещалось есть в одно и то же время любое мясо и молоко или его производные, и для меня прекратили свое существование пиццы, ахьяко с курицей, многослойные сандвичи, суфле и почти вся итальянская гастрономия. В довершении всего трефным считались недоеденная еда и недопитое питье, переспелые фрукты, и мне ничего не оставалось, как отказаться от любимой привычки порыскать по холодильнику в поисках чего-нибудь оставшегося после ужина и от моей слабости к бананам, наполовину превратившимся в сладкую кашицу, расплывшимся как масло и облепленным сиропом мушек.

Как трудно оказалось приспособить новую жизнь в старом доме! Мама очень болезненно переносила мой неожиданный отказ от приготовленных ею вкусных блюд. И как такое было возможно, чтобы я не хотел ее зеленую лапшу с бифштексом в сухарях? С чего я взял, что рис с креветками не чист? И что это за история – не смешивать мясо и молоко? В доме никто не принимал моих новых привычек, и все время смешивали пищу, заставляя меня закапывать ее в саду, как то предписывает Библия. Но самым сложным оказалось заставить уважать мою Субботу. «Почему ты не зажжешь свет?» «Ты даже не хочешь посмотреть телевизор или послушать пластинки?» «Это Роберто! Ты не станешь говорить по телефону со своим другом Роберто?» Моя семья скорее бы поняла меня, если бы я превратился в евангелиста или свидетеля Иеговы, но моего обращения в иудаизм они так и не приняли. И менее всех тетя Нати.

– Крестник, евреи же распяли Христа!

– Это сделали римляне, тетя. Евреи с ними не имеют ничего общего.

– Евреи обругали Христа, после того как он маленьким мальчиком вошел в храм и прочитал им Священное Писание.

– Это была его «Бар-Мицва» [157], тетя. Все евреи делают это, когда они маленькие.

– А возлюбить ближнего как самого себя? Это же было новым, дорогуша.

– Тетя, это уже было в книге Левита.

Тетя Нати воспринимала мое увлечение как несчастный случай и не знала, намекнуть ли маме, чтобы она насильно заперла меня дома или отправила в детский приют сирых и убогих имени отца Илюминато [158].

– Послушай, кума. Как крестная я чрезвычайно обеспокоена.

– Ах, кума. Да оставь ты его. Было бы хуже, если бы он стал коммунистом.

– Глупости, кума! От коммунистов можно отбояриться за грошики, а вот от еврейства ты не избавишься даже за доллары.

– Посмотрим, вот влюбится этот бездельник, и сразу у него вся блажь и пройдет.

Но я оставался таким же влюбленным, как и в первый день, несмотря на то что почти не виделся с Ребекой. Для меня уже не имело большого значения, посещать или нет «Ханоар», ведь Беки не приходила туда после того, как она поступила в университет. Мы виделись раз-другой в «Пасифико», на мероприятиях общины или когда ходили перекусить в «Лелис», кошерный кафетерий, который мне очень нравился. Я потрясал Беки своей верой, становившейся с каждой нашей встречей все сильней, и меня охватывала нежность, когда Ребека учила меня плегарии «Шема» [159], молитве, нежной и страстной, словно объяснение в любви. Меня очаровывало ювелирное изящество черт ее лица, сияние драгоценных камней в ее взгляде и чистый снег ее кожи.

Раввин сказал мне, что если я еще не оставил мысль стать евреем, то начиная с еврейской Пасхи я мог бы сделать следующий шаг – то есть после Рош Хашана [160] и Йом Киппура [161], двух наиболее торжественных праздников еврейского календаря. В тот год месяц Тишри начинался в конце октября, и нужно было подождать несколько месяцев. То был мой переход через пустыню, мой личный Исход.

Однако зимой случилось нечто, что радикальным образом изменило мои устремления: я никогда не забуду показ сериала «Холокост» [162], который один частный канал из добрых побуждений предоставил еврейской колонии перед его телевизионной премьерой. Поскольку вся страна узнала бы через этот сериал об одном из самых ужасающих моментов еврейской истории (и, возможно, одном из самых бесславных эпизодов мировой истории), руководители колонии попросили несколько недель, чтобы подготовить свое молодое поколение.