Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк. Страница 60

Однако он задержался на целых три дня. Он сопровождал ее к могиле Рикардо и преклонил колено позади нее, пока она молилась. Он сидел с ней за обеденным столом, и она разговаривала с ним с изысканной вежливостью. Часто она замолкала, и он не нарушал ее молчания. В таких случаях она, похоже, забывала о его присутствии.

Уезжая в Венецию, он испытывал двойственное чувство. То, что он утратил Ио, было ужасно, утрата была слишком горькой, чтобы ее можно было перенести. Но думать об Элайн было не так горько, и он думал о ней.

Она вела себя с ним мягко и дружелюбно. Вежливо. Слишком вежливо. Ее учтивость была проявлением самодисциплины. Она училась снисходительности знатной дамы, которая всегда мягка и добра к тем, кто ниже ее. Особенно к тем, кто ниже ее. Она не знала об изменении в его положении или не снисходила до того, чтобы упоминать об этом. Для нее он все еще был сервом.

Это причиняло ему боль. Он даже не был уверен, почему это причиняет боль, но так оно и было. Боль застряла в его сердце, как колючка. Он не любил Элайн Синискола, хотя ее красота восхищала его. Он не любил ни одну женщину – за исключением одной, которую навсегда потерял.

Тем не менее Элайн уязвила его гордость. Он обнаружил, что долгий путь до Венеции придумывает разные планы, как унизить ее. И все эти планы, как ни странно, кончались одинаково – тем, что эта холодная и далекая красавица протягивала ему свои белые руки, предлагая свою любовь. Что было чистой воды фантазией, и он знал это.

Через три недели он добрался до Венеции.

Там он провел еще один трудный год. Он утешался пьянством и азартными играми, – с временными проблесками любовных интрижек. Потом он не мог припомнить ни лиц, ни имен своих партнерш. И все это не приносило утешения. Не раз он выставлял разочарованных женщин из своего жилища с тяжелым кошельком в руке в виде вознаграждения за то, чего не произошло, потому что в нем внезапно вспыхивало отвращение и он ненавидел себя ненавистью, которую невозможно было утолить.

Наконец в конце 1220 года Фридрих прибыл в Верону, после долгого отсутствия он вновь ступил на итальянскую землю. Пьетро поехал встретить его. Ехал он с взятой взаймы роскошью в сопровождении двадцати вооруженных людей, предоставленных ему крупным венецианским банковским домом, который оплачивал его жизнь в Венеции. В ночь, когда он приехал, они с Фридрихом проговорили до рассвета, не как император с подданным, а как старые друзья. Узнав, что у Фридриха плохо с деньгами, Пьетро предложил ему заем в миллион таренов из своего наследства, как только они доберутся до Сицилии.

– Ты хочешь купить меня, Пьетро? – улыбнулся Фридрих. – В этом нет необходимости. Я обязан тебе своей жизнью. Конечно, я возьму у тебя эти тарены. Вынужден взять. Но вне зависимости от того, предложил ли ты их мне или нет, ты получишь свое баронство.

– Как обстоят дела в Риме, сир? – спросил Пьетро.

– Лучше. После смерти Иннокентия [36] там избран человек, с которым легче ладить. Гонорий вполне соответствует моему представлению о хорошем Папе. Конечно, он храбро пытается следовать примеру Иннокентия и требует от меня всего, что хотел получить тот старый коварный слуга Божий, но у него нет силы характера противостоять мне…

Сейчас в Риме Герман Залца, Великий Магистр моего Тевтонского ордена, занят всеми приготовлениями. Он советует, чтобы Папа согласился на мой трюк с присоединением Сицилии к империи путем коронования моего сына Генриха на сицилийском троне. В любом случае это совершившийся факт. Отлично было придумано! Я клялся на всех поросячьих косточках, которые эти старые негодяи выдают за святые мощи, что никогда не присоединю Сицилию к империи – от моего имени! Они не обратили внимания на эту маленькую фразу, Пьетро, – а я перехитрил этих святош! Какое имеет значение, что Генрих становится королем, если ему всего восемь лет и я должен править как его опекун? Что ты думаешь об этом, Пьетро?

Пьетро улыбнулся.

– Только то, – сказал он, – что я молю Бога никогда не потерять ваше расположение, сир. Иначе вы устроите какой-нибудь фокус, благодаря которому я буду низвергнут в ад без ведома дьявола, только вашим приказом.

Фридрих запрокинул голову и разразился хохотом.

– Как хорошо ты меня знаешь, Пьетро!

– Это потому, что я знаю себя, сир. Мы родились в одном и том же месте, в один и тот же час, в один и тот же день. У моей матери начались схватки, когда она смотрела на родовые муки благородной и святой королевы, давшей вам жизнь…

Фридрих уставился на него.

– Ты можешь доказать это, Пьетро? – вопросил он.

Пьетро был несколько удивлен тоном, которым император задал этот вопрос.

– Конечно, сир. Вашему величеству нужно только спросить любого из старых жителей Иеси. Мое рождение и обстоятельства, сопутствовавшие ему, занесены там в церковную книгу. Святые отцы посчитали это чем-то вроде чуда и записали день моего рождения и день, когда меня крестили. Я думаю, что я единственный ребенок в Иеси, день рождения которого записан в церковной книге, ведь обычно записывают только дату крещения.

Фридрих смотрел на Пьетро, лицо его побледнело.

– Вот, – резко сказал он, – причина того чувства, которое я испытывал к тебе почти с первого дня, как тебя встретил. Ты не должен выезжать из дома, Пьетро, – только в сопровождении моей охраны…

– Почему, сир? – удивился Пьетро.

– Как ты не понимаешь? Один и тот же день, одно и то же место, один и тот же час, под воздействием одних и тех же звезд! Это делает тебя моим вторым “я” – все, что случится с тобой, почти наверняка в тот же момент обрушится и на меня! Охраняя твою жизнь, Пьетро, мой духовный брат, я охраняю мою собственную!

Пьетро с трудом удержался от улыбки. Этот могущественный король, самый блистательный среди всех европейских монархов, человек, говорящий на семи языках и пишущий на девяти, владеющий всеми известными в мире науками, оказывается, жертва самых невежественных предрассудков. Но уже через мгновение его острый ум насторожился. Фридрих назвал его своим духовным братом. Что такое по сравнению с этим титул барона? Если Фридрих II, величайший король христианского мира, то он, Пьетро Донати, отныне второй по могуществу человек в Европе – не боящийся никого, не страшащийся потерять расположение императора, не подвластный самым могущественным вельможам Италии. Фридрих никому не позволит тронуть и волоса на его голове.

– Меня охватывает дрожь, – говорил Фридрих, – когда я думаю об опасностях, которым ты подвергался. Почему бы еще мы оказались вместе перед тем кабаном? И опасности, угрожавшие мне, повторялись в твоей жизни. Скажи мне, Пьетро, ты оказывался в плену и за тебя требовали выкуп?

– Да, сир, – ответил Пьетро.

– Это как меня держал Дипольд Швейнспоунт! Это последнее звено. Все остальное о тебе я знаю. При каких обстоятельствах это случилось?

Пьетро рассказал.

– Тебе следует жениться, – заявил Фридрих, когда Пьетро закончил свое повествование. – У меня есть сын, и это ломает схему…

– Люди говорят, – улыбнулся Пьетро, – что у вас, сир, двое сыновей.

– Верно. Второй сын – Энцио, которого родила знатная германская дама. Странно, что он наречен тем же именем, какое носит твой злейший враг. Ты понимаешь, Пьетро? Повсюду эта связь! В именах, в событиях – ты должен жениться.

– Почему, мой господин?

– Потому что пока у тебя не будет сыновей, злая судьба может постигнуть моих. Но я не могу нарушить мои законы и отнять жену у человека, чтобы отдать ее тебе, как бы ты ее ни любил…

– Я… я больше не хочу ее, – прошептал Пьетро.

– Хорошо… но почему? Твоя любовь так быстро остыла?

– Нет. Но там есть ребенок. Даже если она станет вдовой после естественной смерти мужа, неужели вы думаете, что я смогу выносить вид мальчика, повторяющего облик человека, которого я ненавижу? Однако я не могу причинить вред ребенку. Ваше Величество, ведь любовь – чувство собственническое, ревнивое. Воспоминание о физической близости с тем, кого я презираю, будет как клеймо на ее лбу…