Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия. Страница 30

— Я в этом совершенно уверен! — искренне воскликнул я.

— Это тот проклятый француз, — продолжал он голосом, похожим на стон человека, страдающего от боли. — Он злодей. Я знаю, что он злодей, и мое странное чувство было предупреждением относительно него с того самого момента, как он впервые появился у нас. Он сделает ее несчастной и однажды разобьет ей сердце, — моей милой Лии! — а я так ее люблю! Но я буду отмщен — и это так же верно, как то, что на небесах есть Бог, — я буду отмщен!

Его горячность привела меня в ужас. Я попытался убедить его вернуться домой, но он не слушал меня.

— Нет, нет, — сказал он. — Возвращайся сам, мальчик мой, а меня оставь в покое. Моя кровь кипит: этот дождь полезен для меня, и мне лучше остаться одному.

— Если бы я только мог сделать что-нибудь, чтобы помочь тебе…

— Ты не можешь ничего сделать для меня, — перебил он. — Никто не может мне помочь. Я конченый человек, и мне все равно, что со мной будет. Господи, прости меня! Мое сердце полно зла, и мои мысли — это побуждения сатаны. Уходи… Ради всего святого, уходи. Я не знаю, что говорю и что делаю.

Я ушел, потому что больше не смел перечить ему; но я немного задержался на углу улицы и увидел, как он ходит взад и вперед под проливным дождем. Наконец я неохотно повернулся и пошел домой.

В ту ночь я лежал без сна, обдумывая события прошедшего дня и ненавидя француза всей душой.

Я не мог ненавидеть Лию. Для этого я слишком долго и преданно поклонялся ей, но я смотрел на нее как на существо, обреченное на гибель. Я заснул под утро и проснулся вскоре после рассвета. Когда я добрался до гончарной мастерской, то обнаружил там Джорджа, который был очень бледен, но вполне в себе и, как обычно, расставлял рабочих по местам. Я ничего не сказал о том, что произошло накануне. Что-то в его лице заставило меня молчать; но, увидев его таким спокойным и собранным, я воспрянул духом и начал надеяться, что он преодолел худшую из своих неприятностей. Вскоре через двор прошел француз, веселый и безмятежный, с сигарой во рту, засунув руки в карманы. Джордж удалился в один из цехов и закрыл дверь. Я вздохнул с облегчением. Я боялся увидеть, как они вступят в открытую ссору; я чувствовал, что до тех пор, пока они будут держаться подальше один от другого, все будет хорошо.

Так прошли понедельник и вторник, но Джордж по-прежнему держался от меня в стороне. У меня хватило здравого смысла не обижаться на это. Я чувствовал, что он имеет полное право молчать, если молчание помогает ему лучше переносить выпавшее на его долю испытание; я решил никогда больше не заговаривать на эту тему, если только он не начнет сам.

Наступила среда. В то утро я проспал и пришел на работу с опозданием в четверть часа, ожидая, что меня оштрафуют, потому что Джордж был очень строг как бригадир и в этом отношении одинаково обращался как с друзьями, так и с недругами. Однако вместо того, чтобы обвинить меня, он позвал меня и сказал:

— Бен, чья очередь на этой неделе выходить в ночную смену?

— Моя, сэр, — ответил я. (В рабочее время я всегда называл его «сэр».)

— Хорошо, тогда ты можешь сейчас пойти домой, и то же относится к четвергу и пятнице; сегодня ночью у нас много работы для печей, — завтра и послезавтра — тоже.

— Хорошо, сэр, — сказал я. — Тогда я буду здесь к семи вечера.

— Нет, в половине десятого будет в самый раз. Мне нужно кое-что подготовить, и до этого времени я буду здесь. Но — не опаздывай.

— Я буду точен, как часы, сэр, — ответил я и уже отвернулся, когда он снова обратился ко мне.

— Ты хороший парень, Бен, — сказал он. — Пожмем друг другу руки.

Я схватил его руку и тепло пожал ее.

— Если я на что-то и гожусь, Джордж, — ответил я от всего сердца, — то это ты сделал меня таким. Да благословит тебя за это Господь!

— Аминь! — сказал он взволнованным голосом, прикладывая руку к шляпе.

И мы расстались.

Обычно я ложился спать днем, когда выходил в ночную смену; но этим утром я уже проспал дольше обычного и хотел чем-нибудь заняться больше, чем отдохнуть. Поэтому я вернулся домой, положил в карман немного хлеба и мяса, схватил свою большую трость и отправился на прогулку за город. Когда я вернулся домой, было уже совсем темно и начинал накрапывать дождь, — точно так же, как он начался примерно в то же время в тот злополучный воскресный вечер; поэтому я сменил мокрые ботинки, пораньше поужинал, вздремнул в углу у камина и отправился на работу за несколько минут до половины десятого. Подойдя к воротам фабрики, я обнаружил, что они приоткрыты, поэтому вошел и закрыл их за собой. Помню, я подумал тогда, что это не похоже на Джорджа — оставлять ворота открытыми, но уже в следующий момент это вылетело у меня из головы. Задвинув засов, я направился прямиком в маленькую конторку Джорджа, в которой горел свет. Здесь, к своему удивлению, я обнаружил, что дверь открыта, а комната пуста. Я вошел. Порог и часть пола намокли от дождевых струй. На столе лежала открытая бухгалтерская книга, ручка Джорджа стояла в чернильнице, а его шляпа висела на своем обычном месте в углу. Я, конечно, решил, что он пошел к печам, поэтому, направляясь туда же, я снял его шляпу и прихватил ее с собой, потому что дождь разошелся.

Цеха для обжига располагались как раз напротив, на другой стороне двора. Их было три, соединяющихся один с другим; и в каждом огромная печь заполняла середину помещения.

Эти печи представляют собой большие отделения, построенные из кирпича, с железной дверцей в центре каждого, и дымоходом, проходящим через крышу. Глиняная посуда, заключенная в сеггары, стоит внутри на полках, и ее приходится время от времени поворачивать, пока идет обжиг. Поворачивать сеггары, следить за нужным уровнем температуры и поддерживать его, — такова была моя работа в тот период, о котором я сейчас вам рассказываю.

Странно! Я обошел цеха один за другим и обнаружил, что все они одинаково пусты. Смутное тревожное чувство охватило меня, и я начал задаваться вопросом, что могло случиться с Джорджем. Вполне возможно, что он мог быть в одной из мастерских, поэтому я побежал в конторку, зажег фонарь и тщательно осмотрел их. Я попробовал открыть двери; все они, как обычно, были заперты. Я заглянул в открытые сараи; все они были пусты. Я позвал: «Джордж! Джордж!»; но ветер и дождь приглушили мой голос, и мне никто не ответил. Вынужденный, наконец, поверить, что он действительно ушел, я отнес его шляпу обратно в конторку, убрал бухгалтерскую книгу, погасил газ и приготовился к своей одинокой вахте.

Ночь была теплой, в цехах стояла невыносимая жара. По опыту я знал, что печи были перегреты, и что ни по крайней мере в течение следующих двух часов фарфор в них помещать нельзя; поэтому я отнес свой табурет к двери, устроился в укромном уголке, куда мог проникать воздух, — но не дождь, — и задумался над тем, куда мог отправиться Джордж и почему он не дождался моего прихода. То, что он ушел в спешке, было очевидно, — не потому, что его шляпа осталась висеть, у него могла быть с собой кепка, — а потому, что он оставил бухгалтерскую книгу открытой, а газ — зажженным. Возможно, с одним из рабочих произошел несчастный случай, и его вызвали так срочно, что у него не было времени ни о чем подумать; возможно, он сейчас вернется, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем отправиться домой. Пока я размышлял над всем этим, меня стало клонить в сон, мои мысли стали путаться, и я, наконец, заснул.

Не могу сказать, как долго длился мой сон. В тот день я прошел большое расстояние и спал крепко; но я проснулся сразу, охваченный каким-то ужасом, и, подняв глаза, увидел Джорджа Бернарда, сидевшего на табурете перед дверцей печи, и отсвет огня падал на его лицо.

Пристыженный тем, что меня застали спящим, я вскочил. В то же мгновение он встал, отвернулся, даже не взглянув в мою сторону, и вышел в соседнюю комнату.

— Не сердись, Джордж! — воскликнул я, следуя за ним. — В печах нет ни одного сеггара. Я знал, что огонь был слишком сильным, и…