К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 22

– Навоюешься еще! – строго сказал ему перед битвой дядька Нежиловец, проверяя на остроту лезвие тяжеленного, помнящего многие битвы топора.

Однако мерянин ослушался. Подобрал меч какого-то бедолаги, которого жестокая Скульд поставила в недобрый час на пути Бьерна или еще кого, и принялся орудовать им, как умел. Умел он, правда, немного, во время своего первого боя с хазарами он не успел чему-нибудь научиться: поганые втрое превосходили числом, и все закончилось слишком быстро.

Сейчас расклад получался иной: над темной водой сошлись две равные силы, и вопрос о том, кто дальше отправится по водной дороге, а кто останется кормить раков, теперь решало лишь мастерство дружины и расположение богов. Боги свое мнение уже высказали. Но датчанам оно не понравилось, и они решили обмануть судьбу и силой вырвать у нее из рук удачливый жребий. Они яростно атаковали, пылая гневом и желанием отомстить за вождя. В первые мгновения боя они едва не скинули боярскую дружину с ее собственной ладьи. Им, понятное дело, это не позволили – оттеснили обратно на насад, а затем дальше, а тут еще ударили с тыла опомнившиеся и воспрянувшие духом остатки дружины Мала, и бой закипел на всех трех кораблях.

– Ишь, ярятся! – с уважением прогудел дядька Нежиловец, прорубая себе дорогу. – Жалят не хуже пчел!

– Это не пчелы, а осы! – отозвался боярин, разя направо и налево мечом. – И едят они чужой мед!

Вышата Сытенич подметил очень точно. Действительно, датский хирд сейчас походил на рой рассерженных ос, чье гнездо разорили и которым нечего терять. Остроту их жал особенно ясно ощущали те, кто только начинал воинское служение.

Талец, Путша, Твердята. С этими ребятами Тороп общался почти постоянно с первого дня, как попал в боярский дом. Путша с Твердятой сидели у весла прямо перед ним, Талец – на ближайшей скамье у противоположного борта. Мерянин изучил характер и привычки всех троих и с удивлением обнаружил, что каждый из них в бою ведет себя почти так же, как в обычной жизни.

Талец вершил ратный труд, как привык исполнять любое дело, серьезно, основательно, без какого бы то ни было позерства. Твердята же напротив, как и везде, находил время поразвлечься. Он кривлялся, осыпал датчан насмешками, которых они не понимали, нелепо размахивал руками, извивался, как червяк. Чудо, что он до сей поры оставался жив. Похоже, викинги подумали, что это какой-то одержимый славянский берсерк, и решили с ним не связываться. Или же парня спасала его непомерная худоба и длина тощих несуразных рук?

Для Путши этот бой был первым, и потому молодой гридень поначалу все жался за спины товарищей, бледнел и краснел, как девица. Но когда на него вылетел здоровый, как тролль, матерый датчанин, он не отступил, сделал все, как показывал дядька Нежиловец, и нашел-таки путь к незащищенной кожаным доспехом шее.

– Ребята! Гляньте! Путша викинга завалил! – удивленно и радостно завопил во все горло Твердята и тут же закрутился угрем, ибо на месте срубленного викинга сразу появились полдюжины новых, а Путшу как на грех скрутило в три погибели от запаха смерти и ощущения чужой, теплой еще крови на своих руках.

Талец и Тороп поспешили на выручку к товарищам. К ним присоединился Заяц Милонег. Он храбро схватился сразу с двумя датчанами, но один из них полоснул его мечом по лицу, и парень взревел от боли, зажимая руками рассеченную щеку. Ничего. Вернется в Новгород, станет носить почетное прозвание Меченый.

Торопу достался противник раза в три крупнее него и во столько же раз старше. Лежавшая на груди ржавой лопатой косматая борода наполовину поседела. Синие глаза с прищуром смотрели с явным презрением.

– Сопливый трэль! – разобрал мерянин северную речь. – Даже меч о такого марать жалко.

Мерянин рассердился: «Не хочешь меч марать – сколько угодно! А вот сопливый трэль, пожалуй, не побрезгует!» Он прыгнул вперед, стараясь не упустить из виду меч противника. Дядька Нежиловец неоднократно повторял молодым, что это первейшее правило. Однако оказалось, что держать в поле зрения надобно не только меч.

Викинг замахнулся, но вместо того, чтобы ударить, подсек левой ногой Торопа под колено. Мерянин упал, больно ударившись спиной о вздыбленную скамью, и в следующий миг увидел над собой подбитый гвоздями сапог: ют вознамерился просто раздавить его.

Это было уже слишком. Тороп откатился в сторону, обнаружил, что все еще сжимает в руках меч, и не замедлил им воспользоваться, рубанув противника по ногам, там, где проходят под коленями жилы. Тот взревел от боли, посунулся вперед, но не упал, и Тороп понял, что в этом бою не успеет сделать больше ничего, как, впрочем, и в своей жизни. Он уже утешал себя мыслью, что погибшие с оружием в руках в следующих рождениях обретают лучшую долю, когда меч датчанина вместо того, чтобы разрубить его пополам, улетел куда-то далеко в реку, а в следующий миг туда же отправилась его распростившаяся с телом голова.

На какое-то время измученный Торопов мозг погрузился во тьму. Когда же к мерянину вновь вернулась способность различать солнечный свет, этот свет отражался в знакомых переливчато-самоцветных глазах.

Глаза, впрочем, смотрели сердито.

– Что ты себе позволяешь? – накинулся на него Лютобор. – Тебе, кажется, велели оставаться на месте! Очень захотелось рядом с другими навсегда заснуть на палубных досках?

Хотя Торопу было очень стыдно, он вместе с тем почувствовал злость. Нешто он маленький, чтобы его отчитывали?

– Кажется, я не единственный, кто сегодня проверял эти доски на мягкость! – огрызнулся он.

Что собирался ответить Лютобор, мерянин, к счастью, не узнал: русса отвлекли. Среди датчан пока находилось немало желающих сразиться с победителем их вождя. Безумцы, неужто им так не терпелось попасть вслед за Бьерном в Вальхаллу. Впрочем, достойная смерть может служить оправданием даже самой никчемной жизни.

Каждым взмахом своего меча Лютобор без устали подтверждал данное ему неизвестно кем прозвище Лютый борец. Там, где он проходил, оставались только безжизненно распластанные на палубе окровавленные тела. Сильно же повезло тогда в лесу Белену и его товарищам, что боярин подоспел. Впрочем, схватка над тушей Черного Вдовца, похоже, была не более, чем игрой.

Яростный и стремительный, русс был подобен Перуновой молнии, прекрасной и беспощадной. Сходство усиливалось благодаря тому, что его спину прикрывал мелькающий подхваченным ветром осенним листом, рвущий в клочья любого, кто смел подступить с этой стороны к его хозяину, пятнистый Малик. Казалось, что это сам воин временами облачается в пеструю, отливающую на солнце золотом шкуру.

– Глядите! Оборотень! – с благоговейным ужасом восклицали Маловы ватажники.

– Где? Где? – недоумевали их соседи.

– Эй, куда ты, подожди нас! – вопили Путша и Твердята, устремляясь вслед за Лютобором по проложенному им пути.

И только датчане молчали, они просто не успевали ничего сказать.

Они пробились туда, где вершили свой нескончаемый поединок Святой Георгий и датский дракон. Там бой кипел жарче всего, там сейчас сражался боярин.

Хотя Вышата Сытенич уступил Лютобору право сразиться с датским вождем, сделал он это не из осторожности и тем более не из-за трусости. Сказывали, в прежние годы боярин всегда сам вступал в единоборство, неизменно одерживая верх. В это охотно верилось, стоило лишь поглядеть, с какой легкостью меч в боярской руке, будто какие-нибудь глиняные горшки, разбивает черепа датчан.

Могучий, как столетний дуб, и крепкий, точно выдержанное вино, помноживший свою силу на опыт бессчетного количества битв и приобретенное в них мастерство, Вышата Сытенич ни на кого особо не ярился, никуда не спешил. Однако меча его удалось избежать немногим.

Ведя счет убитым врагам, он не забывал приглядывать и за своими людьми – они называли его вождем, и он нес бремя ответственности за них. Постоянно находясь в гуще схватки, он замечал все и вся, поддерживая того, кто устал, подбадривая того, в ком боевой дух хоть капельку пошатнулся: