К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 94

На лице великого сына Церена обычную надменность на какое-то время сменил испуг. Лишившись живого щита, он теперь вынужден был сам защищать свою жизнь, да еще и в борьбе с таким соперником, какого он не каждому врагу хотел бы пожелать. Впрочем, замешательство длилось недолго, изворотливый разум мгновенно подсказал степному владыке наиболее приемлемое для него решение.

— Сын мой! — воскликнул он, убирая в ножны саблю и с распростертыми объятьями устремляясь навстречу хану Моходохеу. — Неужели я тебя, наконец, увидел! Дня не проходило, чтобы я не вспоминал о тебе, ночи не протекало, чтобы Гюлимкан не проливала по тебе слез. Почему ты ее покинул? За что вынудил ее бежать, как лань от волка? Зачем обрек ее на страдания, пережить которые она не смогла?

Сказать, что речь хана Кури поразила Черного богатыря, значило не сказать ничего. Бедняга просто остолбенел от изумления. Неужто он что-то недопонял, неужто княжна Гюлимкан все же любила его и раскаивалась в содеянном. Ах, зачем он позволил себя уговорить, зачем поехал с ней в гости к Сынам Ветра. Обернись все иначе, Гюлимкан стала бы его женой.

Не давая хану Моходохеу опомниться, великий Куря обхватил двумя руками клинок его сабли и приставил к своей груди.

— Давай, Моходохеу хан! — продолжал он с надрывом. — Доверши начатое! Отними жизнь безутешного отца, ибо без Гюлимкан пребывание в этом мире мне не в радость! Зачем богатство и власть, когда их некому завещать? Померк светоч моих очей! Закатилась утренняя звезда моего небосклона! Не медли, Черный богатырь, отправь меня скорее к моей Гюлимкан!

Таких слов Моходохеу вынести уже не мог. Круглое его лицо исказила гримаса боли, слезы брызнули из щелочек-глаз.

— Сын мой! — воззвал к нему великий Куря, осторожно отводя меч от своей груди. — Я вижу, ты раскаиваешься и скорбишь! Иди же ко мне, и мы вместе будем оплакивать мою бедную Гюлимкан!

Он привлек молодого хана к себе, но лишь только юноша оказался в его объятьях, в руке степного владыки сверкнул нож. Черный богатырь не успел ничего предпринять, вряд ли он даже понял, что произошло. Сначала великий Куря ударил его в живот, а затем бестрепетная рука безжалостного хана нанесла удар в сердце.

***

Глубоко потрясенные гибелью вождя люди хана Моходохеу дрогнули. На этом участке в обороне Сынов Ветра образовалась брешь, прикрытая только хрупким щитом нескольких десятков пеших ратников. И в этот щит великий Куря ударил со всей своей мощью.

Вот покатилась по полю голова Меченого Милонега: недолго новгородец похвалялся перед красными девками почетным шрамом. Вот тяжелое копье пробило грудь киевского гостя Улеба. Слишком страстно желал Улеб поквитаться с Курей за гибель товарищей и полон, об осторожности забыл! Вернувшиеся в Киев расскажут его родне, что пал он в бою не как раб-колодник, а как свободный человек.

Уцелевший щит киянина долго без дела не пролежал: к новгородским товарищам присоединился укротитель огня Анастасий.

— Ну что, ромей! — приветствовал его Твердята. — Не холодно ли тебе тут после пекла, которое ты устроил нашим гостям?

— В самый раз, — сверкнул белоснежными зубами молодой лекарь. — Жарче, думается, было только спартанцам при Фермопилах!

И в этот миг над полем разнесся голос боярина:

— Держать строй! Не поддаваться страху! Пусть эти собачьи дети не думают, что нас настолько легко сожрать!

Новгородцы встретили приказ воодушевленными возгласами. Они повыше, в расчете на всадников, подняли сомкнутые щиты и выставили вперед мечи, пики и топоры, надеясь с их помощью чего-нибудь добыть.

Первому удача улыбнулась Твердяте. Длины его тощих, несуразных рук оказалось достаточно, чтобы снести голову улыбчивому удальцу, меньше месяца назад плясавшему на этом поле в кругу веселый танец утыс. Следующим отличился Талец. Ему явно не хватило роста, потому он, ударив понизу из-под щита, для начала подсек ноги чьей-то лошади, а затем достал мечом и ее хозяина. Тем временем Анастасий лихо располовинил какого-то седоусого богатыря (достойный подвиг для человека, всего пару дней назад переползавшего от шатра к шатру вялой осенней мухой), а Путша отрубил руку молодому егету, неосторожно вздумавшему пощекотать его копьем (новгородец страсть как боялся щекотки).

Торопу пришлось попотеть подольше. Его противник, чернобородый крепыш с разбойничьей рожей и выбитым передним зубом, никак не хотел открываться или обнаруживать слабину. Вражья сабля дважды бороздила щит мерянина в том месте, где за миг до того находилась его шея, а его собственный меч бестолково натыкался на шлем или броню. Наконец зоркие глаза сына охотника приметили, что кочевник слишком высоко приподнял свой щит, открыв живот. Торопов меч куницей скользнул в образовавшуюся щель и с противным чавканьем, как из трясины, выбрался обратно. Глаза чернобородого вылезли из орбит, из раны начали выпадать внутренности. Мерянина обдало зловонием, но он постарался побыстрее справиться с дурнотой, поскольку на его щит обрушивались уже новые удары.

— Эй, холопина! Прочь с дороги! — прозвучал рядом дерзкий мальчишеский голос.

Всадники племени Органа спешили на помощь пешим бойцам, и самым первым, далеко оторвавшись от отца и его людей, на гнедо-чалом Бурыле летел Улан. Едва не раздавив конем Торопа, юный княжич с ходу, если не сказать, шутя, срубил головы двоим или даже троим егетам, увернулся от нескольких стрел и копья, отбил десяток ударов. Мерянин, забыв все прежние недоразумения, с восхищением подумал, что, если мальчишка переживет свой первый бой, то со временем затмит славу отца. И в это время лезвие сабли юного княжича отразило зловещий блеск двух черных полумесяцев глаз великого Кури.

Беспечный Улан только улыбнулся. Кому из его сверстников прежде выпадала честь сразиться в своем первом бою с великим ханом. На это раз Куря не стал прибегать к коварным речам, а взялся за саблю. Клинок встретился с клинком. Юный сын Ветра ловко и умело отражал выпад за выпадом, некоторым приемам, Тороп это видел, его научил Лютобор. Но все же недаром хан Куря прожил на свете больше на три десятка лет и не спроста он носил великокняжеский титул. Он применил обманный прием, который Улан то ли еще не знал, то ли не успел распознать. Клинок юного княжича слабо взметнулся, но слишком поздно: сабля великого Кури как масло разрезала кольчугу и глубоко пробороздила грудь.

На юном лице Улана появилось по-детски удивленное выражение. Он еще не успел понять, что происходит, а Куря уже занес клинок срубить ему голову. Мерянин, стоявший ближе всех, попытался прийти ханскому сыну на помощь, но куда там: его щит гудел от сыпавшихся на него ударов, точно бубен скомороха. Остальным тоже приходилось не сладко. Егеты великого Кури наседали на них со всех сторон, грозя опрокинуть.

И все же сыну Церена на этот раз не суждено было восторжествовать. Позорно покинула сабля его руку, когда на запястье сомкнулись острые зубы Малика. В следующий миг на голову великого Кури обрушился Дар Пламени. Удар, правда, пришелся плашмя, только оглушив негодяя. Лютобор слишком спешил, как щенков раскидывая всех, кто попадался ему на пути. Вовремя подхватив медленно сползающего с седла племянника, он передал его Торопу, который запрыгнул на круп Бурыла, прикрывая мальчишку своим щитом. В следующий миг вокруг них сомкнулось кольцо. Лютобор презрительно оскалил зубы и очертил Даром Пламени громовое Перуново колесо. Те, кто не успел убраться за его пределы, жестоко поплатились за нерасторопность. Русс прищурил переливчатый глаз и подался вперед:

— Ну что, кто еще хочет добыть шкуру Барса и поймать голыми руками Ветер?

Похоже, сейчас он разозлился всерьез. Дар Пламени поднимался и опускался, в воздух летели чьи-то головы, руки, обрубки тел. Чалый Тайбурыл плясал на месте, вырывался вперед и отступал, рвал зубами и лягал наседавших на него жеребцов. Перстом Божьим носился из стороны в сторону пятнистый Малик, а Лютобор продолжал улыбаться. Только в глубине переливчатых глаз, точно лед в толще воды, застыли боль и тревога.