Три Нити (СИ) - "natlalihuitl". Страница 162

Глядя на нее, он тоже почувствовал голод, поэтому наклонился и зачерпнул воды из ближайшей лужи. В ней плавали красные рачки, и черные зернышки икры, и сочная ряска, и, кажется, немного жабьей слизи. Таким супом можно было и напиться, и наесться!

И правда, проглотив две пригоршни, он почувствовал сытость… и даже сонливость. Глаза слипались; тихое, нежное онемение разлилось по телу, поднявшись от пальцев ног вверх, к груди. Зевнув, он сел в мокрую грязь и прислонился спиной к стене. Туман дрожал вокруг, напоминая о дыме курильниц; тени и искры летали в нем, светясь дымными огнями, дрожа и звеня.

Шевелиться становилось все сложнее; жар и влага навалились на грудь, как тяжелые одеяла, прижали к земле и пыхали в лицо гнилым, сахарным духом. Жаба сидела рядом, мигая золотыми глазами. В приоткрытой пасти блестели мелкие зубы.

***

Он спал, а потом просыпался — для того чтобы снова заснуть. Когда он открывал глаза, то видел, как ползают по нему тяжелые мягкие жабы, с ревом отрыгивая воздух, перепрыгивая с бедер на живот, со лба на плечо, а потом садятся у уха и, тряся животами, заводят свою ревущую песню. Ему хотелось пить — страшно хотелось пить! — но тело закоченело и не слушалось; он не мог даже перевернуться на бок и отхлебнуть грязи из лужи, собравшейся вокруг затылка. Он засыхал среди воды, среди болот, среди журчащих ручьев, как вырванное с корнем растение. В короткие секунды бодрствования он жадно глотал туман и слизывал желтые капли с боков жаб, лежащих на его шее и груди, как ряд рогатых идолов. От этой сладковатой густой жижи немели язык и нёбо, но так удавалось хотя бы немного утолить жажду.

Из отложенной жабами икры уже вылупились хвостатые головастики. Тростник, примятый им, распрямился и пустил новые, нежно-зеленые побеги между пальцами. Иногда, между дремой и явью, ему чудилось, что трава прорастает прямо сквозь него, и тогда он пытался вырваться, убежать, вытянуть из себя тростниковые стрелы; но все зря. Что-то тяжелое, мутное плескалось на донце затылка, как тина в обмелевшем пруду, одна мысль:

— Оставь! Стань растениями, водой, туманом.

Он мычал во сне, стараясь сжать пальцы, согнуть колени, подняться с ложа из листьев и грязи.

— Исчезни! Так будет лучше для всех.

Да, исчезнуть — это было легко и приятно! Никогда больше не открывать глаза, не чувствовать скользких прикосновений жаб, не хотеть ни пить, ни есть, не страдать… Но он помнил, даже во сне, что где-то внизу есть умирающий город; и маленькие жители, и хозяйка дворца, и стражи, протягивающие ладони — к нему! Он один мог спасти их; он не должен был исчезать… но и вырваться из круга сна и пробуждений не мог. Как улитка в садок, он попался в хитрую ловушку, в новую темницу, двери которой открывались только снаружи.

Но потом из болот вышло чудовище.

Это случилось в то время, когда он бодрствовал; поэтому он сразу заметил тварь с руку длиной, с раздутым членистым брюхом и уродливой маской на морде, похожей на оголившийся, побуревший от древности череп. Она вылезла из пузырчатой грязи и побрела к нему. Скосив глаза, он мог наблюдать, как она движется, неуклюже переставляя многочисленные лапы; это зрелище было таким гадким и странным, что он даже забыл про мучившую его жажду.

А тварь была все ближе… и вдруг остановилась, тупо уставившись вперед. Ее морда ничего не выражала — ни радости, ни злости. Может, она и вовсе заснула? Но тут нижняя челюсть чудища, точно рука с двумя острыми когтями, выпросталась вперед и схватила одну из жаб, ворковавших вокруг. Сколько та ни билась, сколько ни трепыхалась, оря дурным голосом, хищник, перебирая всем избытком своих лап, тянул ее за собою, на дно болота. Наконец и добыча, и охотник скрылись под пускающей пузыри водой.

Оставшиеся на суше жабы испуганно закрокотали; а из воды уже лезли новые твари, похожие на первую, как родные сестры. Одну за другой они хватали жаб и тащили в трясину; те, что не были пойманы, сами ускакали в тростник. Наконец последнее чудище из подводного стада, самое здоровое и неповоротливое, выползло на берег — и не нашло добычи. Впустую щелкнули страшные челюсти, ловя воздух. Тряхнув гадкой башкою, тварь полезла вверх по зеленому стеблю — не для того ли, чтобы углядеть себе еды? Затаив дыхание, он следил, как существо ползет, цепляясь коготочками за сгибающийся тростник, и замирает на самом верху, свесив вниз мешок живота.

А потом чудище начало трястись и раскачиваться; толстая шкура лопнула на спине, открывая что-то блестящее и шевелящееся. Оно лезло наружу, как вар из котла — сначала грудь, потом острая морда и тонкие палочки лап. Скоро на пустом панцире сидело большеглазое насекомое со сморщенными темными крыльями. Те расправлялись, наливаясь лимфой, пока не распластались широко, как лопасти четырех весел. Четыре весла, загребающих волны небесного моря; как же они звались?..

Новорожденное существо, сверкнув серебряным панцирем, взлетело с тростника и унеслось прочь, к свету. К Свету! Не туда ли шел и он сам? Но зачем?..

Думать было тяжело. Чтобы снова не провалиться в дремоту, он прикусил язык и принялся жевать его, про себя умоляя — кого угодно, кто может помочь! — чтобы все это прекратилось. Его просьбы были путаными, невнятными, полными страха, но мало-помалу зазвучали почти как песня — как будто он вспоминал, а не придумывал их:

Рассейся, мрак на пути,

Сгиньте, дети изнанки,

Идущий станет огнем,

Ветер его раздувает.

Идущий властен над сердцем –

Ему не сгинуть в болотах;

Идущего власть над руками –

Им не увязнуть в болотах,

Идущего власть над ногами –

Их не задержат болота.

Идущий, пари, как крылатый,

Цепляйся, как шестилапый;

Усядься на место пустое,

На место в Света ладье!

Что-то хрустнуло в голове, будто треснул орех или яичная скорлупа. Дышать вдруг стало гораздо легче. Вместе с воздухом пришла и оторопь: почему он валяется в грязи? Почему тело не слушается его?

Жутко хотелось пить; в горле свербило, точно он наглотался песка и соли. Странный, неприятный вкус осел во рту. Где он уже чувствовал эту тошнотворную сладость, такую мерзкую, что после нее хочется скрести язык ногтями? Не она ли отравила его?

И тут он вспомнил: отрава — вот зачем он идет вверх! Чтобы жители города перестали умирать от яда, растворенного в воде. Но его свалила с ног не горечь, а сладость; дело не в воде, а в жабах. Жабья слизь налипла у него под нёбом. Он хорошо знает ее вкус — ведь она всегда смешивалась с кровью, которой его поливали во время праздника во дворце; но тогда он выплевывал ее, а тут… Если бы не твари, пришедшие на охоту, он мог бы пропасть навсегда.

Все вокруг дышало жаром, но он похолодел от страха. Нужно было убираться отсюда как можно быстрее, а он не мог пошевелиться! Жабий яд все еще тек по венам; ничего не оставалось — только ждать, когда его действие пройдет. И он ждал; страшная жажда мучила его, но он опасался глотать даже капли, которые туман оставлял на губах. Через час или два больно закололо ступни, и он смог пошевелить большими пальцами на ногах; потом указательными, и средними, и безымянными, и мизинцами. Как только он смог перевернуться, то пополз, как червяк, на брюхе, отталкиваясь локтями — вперед, к лестнице.

Это было медленно; руки скользили в грязи и тине, корни растений цеплялись за ноги и тянули назад. Уже много дней он не ел и боялся упасть без сознания — уже не от яда, а от бессилия. Кое-где на тростнике висели личинки подводных чудищ, готовясь стать крылатыми насекомыми. Они выглядели, как бурые плоды с толстой кожицей; он хотел укусить какую-нибудь, но так и не решился. Если личинки питаются жабами, то, может, и сами пропитаны ядом.

Не быстро, но он продвигался вперед — ближе к свету, прочь от душной, снотворной темноты; и чем дальше позади он оставлял ее болотные испарения, тем легче становился путь. Он даже смог пойти на четвереньках, переставляя попеременно конечности: как зверь, зато не как улитка! Пускай он бился коленями о камни и падал, растянувшись, — он снова поднимался, упрямо мотая головой. И вот наконец влажный жар сменился на сухой; еще до заката он приполз к первой ступени и растянулся на ней. Белые лучи скользнули по спине, скапливаясь между лопаток, согревая… Жжение становилось все сильнее; и когда ему уже казалось, что от тела идет пар, его вырвало комьями желтой слизи.