Три Нити (СИ) - "natlalihuitl". Страница 171

Он оставил Хонсу отдыхать, а сам направился к лестнице, думая поупражняться в бросании аркана, но посреди пути развернулся и пошел к краю башни, надеясь, что лютующий снаружи ветер выдует из головы все мысли, и вдруг заметил впереди тусклый блеск. Это была та самая змея-великанша, полузарывшаяся в хранящие тепло барханы; ее золотой покров посверкивал сквозь какую-то голубоватую патину. Он протянул руку и, ущипнув бледную пленку, медленно потянул на себя — та отделилась от чешуи, но не порвалась. Змея линяла, сбрасывая старую кожу… Вот из чего можно сделать крылья! Недолго думая, он снял с пояса самодельный кинжал и осторожно повел лезвием от хребта гадины до самого живота, раздувшегося от непереваренной пищи.

Змея не шевелилась.

Тогда, прикинув в уме, сколько еще материала потребуется, он подцепил острием второй кусок шкуры. Но не успел нож заскользить вниз, как гадина вздрогнула, будто от щекотки, и, роняя водопады черного песка, начала подниматься. Как же она была огромна! Даже когда морда — тяжелая, страшная — зависла посредине между полом и потолком, две трети тела еще оставались на земле. Над головой гадины, от ноздрей до самой макушки, подымались хрустальные рога — не пара, как у прочих змей, а не меньше дюжины. Ниже щурились два затянутых поволокой глаза; во время линьки змея была полуслепой, и от того озлобленной. Раскрыв пасть, она зашипела; он увидел лиловые десны, и раздвоенный язык, и обнажившуюся на мгновение глотку — черную пещеру без выхода… А потом эта темнота понеслась на него, совсем как во сне.

Время замедлилось. Будто со стороны он наблюдал, как змея промахивается, врезаясь пастью в барханы, распрямляется — помутневшие зрачки белеют, как две чаши с молоком; песок струится между клыков — и снова бросается на него. Где-то за спиною закричал, проснувшись, Хонсу. Увы! Стражу никогда не успеть на помощь; а ему во второй раз не увернуться.

Он не стал и пытаться; вместо этого перебросил нож в левую руку, а вокруг правой обмотал канат и, когда змеиные челюсти сомкнулись вокруг него, со всей силы вогнал крюк в темное нёбо. Будто зыбь пробежала по глотке великанши — мышцы сокращались, заталкивая его внутрь, в дурно пахнущий зев; казалось, руку вот-вот вырвет из плеча. Как мог, он уперся локтями и коленями в пульсирующее мясо, тыча ножом направо и налево. Наконец брызнула горячая, темная кровь. Кажется, змее такой ужин пришелся не по вкусу — горло опять пришло в движение. Его протащило обратно, через волны красной плоти, по рядам загнутых внутрь зубов (если бы не панцирь, ему не уцелеть!), и швырнуло на песок.

Он упал, оглушенный, едва дыша; а потом, сквозь пар, подымающийся от растекшейся вокруг лужи слюны и крови, заметил Хонсу. Тот скакал перед взбешенной, щелкающей зубами гадиной, отвлекая ее от легкой добычи. Нет сомнений — скоро змея достанет стража, безоружного, беспомощного!

И тогда он снова услышал голос.

Без звуков, без слов тот обращался к нему; он обещал силу, обещал помощь. Он говорил — вспомни! Только вспомни, кто ты такой; кем должен быть! Разве ты не убивал змей раньше? Ты убил тысячи. Ты родился убийцей. Это правда; остальное — ложь.

Ночь кончалась: воздух уже начал сереть. Свет, разгорающийся в высоте, отразился от самодельного ножа — и шершавое, грубое лезвие на мгновение вспыхнуло, превратившись в язык ослепительного пламени. Он может убить эту змею — он уже делал это раньше. Он убил тысячи змей. Он помнил радость охоты — ее опьяняющее, жадное нетерпение; и силу… силу, которая всегда была с ним.

Он родился воином.

Царем.

Богом.

Свет охватил его от макушки до пят, отражаясь от белых доспехов; его кровь стала огнем, его кости — железом. Змея уже гналась за Хонсу, быстрая, как золотая река в черных берегах; но он точно знал, где она окажется в следующую секунду. Взбежав на покосившуюся, разломленную пополам колонну, он прыгнул вниз и приземлился ровно посредине рогатого лба. Пока тварь не успела опомниться, он размахнулся и вогнал нож в толщу змеиного черепа. Это был гнутый, плохо заточенный кусок металла, но он с хрустом пробил кость и вошел глубоко — так глубоко, что руки по локоть ушли в рану, а ставшее скользким железо вырвалось из пальцев, ухнув вниз, будто утонуло в чане с маслом. Змея содрогнулась; ее мозг был поражен. Вот только она могла прожить достаточно долго, чтобы раздавить Хонсу исполинским телом! Потому он перебежал ото лба к ноздрям чудища, и, вцепившись в оголенную кожу, со всей силы потянул на себя; змея развернулась, точно конь под уздою, и рванула прямо к провалу. На мгновение ему показалось, что они рухнут туда вместе и расшибутся о дно башни, заселенное жабами и стрекозами; но, когда голова твари уже зависла над пустотой, она вдруг задрожала и обмякла, остановившись — теперь навсегда. Хватаясь за шипастую чешую, он выполз наверх по изогнутой шее.

Свет горел над ним.

Он слышал голос; он почти различал слова…

— Ты убил ее! — заорал Хонсу, разрушая наваждение. Он моргнул; колени тряслись так сильно, что пришлось сесть на песок, прислонившись спиной к еще теплому змеиному боку. Его тошнило, но в желудке не было ни еды, ни даже желчи. Он спрятал лицо в ладонях, царапая веки ногтями. Он не знал, почему, но был уверен — то, что произошло здесь, было неправильно. Нельзя было слушать этого голос; нельзя соглашаться. Теперь ему придется заплатить неведомую цену… но, по крайней мере, Хонсу жив.

Страж даже не догадывался о его мучениях; ощерив в улыбке острые зубы, мужчина хлопал его по плечам и спине и осыпал похвалами. Чтобы побыстрее прекратить это, он с трудом встал и потянул за кожистые складки на теле чудовища. Хонсу сразу все понял. Вдвоем они вырезали кусок змеиной шкуры и приладили его к металлическому каркасу. К полудню крыло было готово — легкое, широкое, прочное.

Ему вдруг стало страшно — так, что даже зубы застучали. Вдруг не получится? Вдруг перепонки порвутся, и он упадет вниз?.. Но отступать было поздно. Схватившись за поручни, он разбежался и снова почувствовал, как ноги отрываются от раскаленного песка. Будто невидимая сила тащила его вверх… Да так и было! Перемещая вес тела, он развернулся в сторону провала. Скоро пол уровня исчез; он парил в пустоте в самом сердце башни, на невообразимой высоте. Но он не стал задерживать взгляд на том, что внизу; вместо этого, сделав пробный круг, он направил крыло вверх — и пересек границу уровней.

***

Свет лился сверху и проходил сквозь крыло, сохранившее узор змеиной чешуи; от этого волнистые синеватые тени падали на лицо и тело, будто он сам влез в шкуру убитого чудовища. Стараясь не думать об этом, он кружил и кружил в ослепительном потоке; сила воздушных течений, поднявшая его сюда, теперь мешала приземлиться. А когда наконец получилось, он почти упал на лестницу, больно ударившись коленями и руками; выпутал ноги из резиновых петель. Жаль было отпускать крыло, но теперь оно было уже не нужно — он бросил его в провал.

На этом уровне не оказалось ни окон, ни разломов в стенах, поэтому там, куда не проникал свет, было черным-черно. Ему удалось разглядеть только круг гладкого серого пола, кое-где пересеченного линиями проводов. В слое пыли, за долгие годы нанесенной с нижних уровней, вились дорожки следов — маленьких, похожих на птичьи. Скоро и сами обитатели уровня вышли из темноты, чтобы приветствовать его. Ящерицы! Но совсем не такие, как несколькими уровнями ниже. Они были двух видов: одни — черные, с шипастыми телами и морщинистыми кожаными воротниками, сложенными вокруг шеи; другие — белые, гладкие и длиннохвостые. Ящерицы выстроились вокруг провала, как чередующиеся бусины на нитке. И вдруг черные развернули воротники — те полыхнули золотом, словно направленные прямо на него драгоценные зеркала. В это время белые задрали хвосты с широкими наростами — вроде стеклянных вееров, преломляющих и разбивающих свет на радужные искры. А потом ящерицы раскрыли рты и начали петь.

Он много чего ждал, но не этого! Твари правда пели: черные — низко, глухо, медленно поводя головами, чтобы сияние по капле перетекало с одной вызолоченной щеки на другую; белые — высокими, почти женскими голосами, потряхивая украшениями на хвостах. Те издавали чистый, приятный звон.