Дело о ядах (ЛП) - Торли Эдди. Страница 21

— Т-ты жива, — лепечу я как дурак. — Я думал…

— Этот жуткий капитан полиции ушел, и нам стоит поговорить разумно, принц, — она делает акцент на титуле.

Я кашляю и пячусь.

— Как ты узнала…

Ее улыбка становится шире.

— Ты связал мне руки, не уши. Как жаль, что Анне и Франсуазе нездоровится. А дофин и королева в порядке? Ужасные условия убежища тоже не помогают.

Возмущение пылает на моих щеках, и я провожу ладонью по волосам. Я хочу кричать. Или что-то ударить. Почему я назвал их имена? Еще одна серьезная ошибка. Чем больше я нервничаю и бормочу, тем больше девушка улыбается. Я глубоко вдыхаю и выдыхаю носом. Спокойно.

— Я научился не вести переговоры с твоим видом, — я указываю на смятое послание ее матери. — Ла Вуазен тебя не хочет, значит, ты бесполезна.

Я разворачиваюсь, поднимаю шляпу с пола и опускаю на голову. Ручейки грязной воды текут по моему лицу и пропитывают мое пальто. Фантастика. Вдобавок ко всему, у меня будет сырая бессонная ночь.

— Я не бесполезна, — отрывистый голос девушки преследует меня по туннелю. — Я им нужна. Твоим сестрам.

— Нам от тебя ничего не нужно, — парирую я.

Мы оба знаем, что это ложь.

— Мы найдем лечение в другом месте, — говорю я.

— Нет. Не найдете.

— Да. Найдем, — рявкаю я на девушку. Мирабель. Но я не собираюсь называть ее по имени. Нет, если Дегре собирается убить ее утром. Это все равно, что назвать курицу, которую вы собираетесь зарезать на ужин. — Девочки сильные. Они смогут добраться до Савойи.

Она медленно качает головой.

— Обычный врач не может им помочь, и они никогда не доберутся туда. Никто из вас.

— Откуда тебе знать?

— Блокада вокруг Парижа защищена магией. Никто не входит и не покидает город без согласия моей матери.

— Магия? — кричу я, возвращаясь туда, где она лежит.

Она кивает.

— За этим стоит Лесаж, так что все прочно. И опасно.

— Ты лжешь, — торопливо говорю я. — Ты скажешь что угодно, чтобы спасти свою шкуру.

— Как думаешь, почему королевская армия еще не штурмовала город и захватила его?

Я стону и сжимаю кулаки, желая кого-нибудь задушить — в основном себя.

— Ты — сын короля, — продолжает она шелковистым и гипнотическим голосом. — Ты можешь делать то, что считаешь нужным. Освободи меня, и я помогу твоим сестрам.

— Я внебрачный сын короля. Я — никто.

Она закатывает глаза.

— У тебя много влияния. И ты дурак, если позволишь этому упрямому капитану полиции указывать тебе, что делать.

— Этот упрямый капитан полиции — мой лучший друг.

— Жаль, что это твой лучший друг. Твои сестры заслуживают жизни, и я тоже. По крайней мере, ты мне должен. Выбрось своего ужасного друга из головы и найди способ.

Выхода нет. Неужели она этого не видит? Мы все обречены.

Я поворачиваюсь и бреду по мутным лужам, выкрикивая ругань, которая гналась за мной по туннелю.

* * *

— Хлеб черствый, — ворчит Людовик, как только я вхожу в нашу комнату. Он ковыряет корку и бросает ее в лужу, где она мгновенно тонет в серой грязи.

Обычно я могу игнорировать его ворчание, но не сегодня. Не вдобавок ко всему. Я топаю туда, где он сидит, прислонившись к стене со скрещенными лодыжками, и выдергиваю оставшийся хлеб из его пальцев. Он затхлый — достаточно твердый, чтобы отколоть зуб, — но даже если бы это было не так, Людовик пожаловался бы.

— Мои извинения, — бормочу я. — Я уберу это с глаз долой и скажу мадам Бисет, чтобы завтра приготовила сахарное печенье, — потом себе под нос добавляю. — Мы бы не застряли здесь и ели этот черствый хлеб, если бы ты выполнил свою роль во время шествия.

— Сколько раз я должен тебе говорить? Я попытался подвести тележку к кондитерской, но улицы были непроходимы. Меня раздавили бы. Не я виноват, а твой неадекватный план.

Я начинаю спорить, но признание девушки насчет защиты вокруг города останавливает мой язык. Людовик может быть прав. От этой мысли меня мутит.

Бросив на него взгляд, я прохожу через комнату, ломаю хлеб пополам и передаю половину Мари. Обычно она шепчет в знак благодарности и тихонько грызет, но теперь она заливается слезами. Конечно.

— Где, черт возьми, Дегре? — кричу я. Я хочу свернуть ему шею за то, что он оставил меня заниматься моей родней в одиночку.

— Он ушел наверх, — лепечет Мари. — Сказал, ему нужно выпить.

— Как и всем нам, — ворчу я.

— Сколько еще мы будем есть эти огрызки? — продолжает она. — Когда мы уйдем отсюда? — она смотрит на меня мокрыми голубыми глазами, и я не могу терпеть слезы. Я забираю хлеб — она даже не возражает — и иду к Франсуазе и Анне. Те, к счастью, молчат. Им не хватает сил, чтобы сесть, но они улыбаются, когда я опускаюсь рядом с ними.

Они берут хлеб рьяно, и Анна запихивает весь кусок в рот. Она не успевает проглотить, ее тело содрогается, и крошки летят мне на колени. Она сжимается рядом с Франсуазой и пропадает под их мокрым бесцветным одеялом.

— Это возмутительно, — вопит Людовик. — Мы с Мари не можем быть без еды.

— Поздно, — я жестоко улыбаюсь. — Черствый хлеб вам не по зубам. Думай об этом как о посте. Ты всегда был таким набожным. Что может быть более благородным, более христианским, более царственным, чем кормление бездомных бастардов? Отец гордился бы.

Тонкие губы Людовика сжимаются в линию, и он прислоняется к стене, неохотно фыркая. В отличие от меня, он всегда был набожным человеком, ходил на мессу с отцом с тех пор, как научился ходить. И, в отличие от меня, ему небезразлично, что подумает наш умерший отец.

Он переплетает пальцы, закрывает глаза и начинает молиться. Вслух. От его голоса у меня мурашки по коже, но, по крайней мере, его жалобы не адресованы мне. Хотя мне, вероятно, следует извиниться перед Богом — я сомневаюсь, что даже Его терпение бесконечно, чтобы выдержать стоны моего сводного брата.

Когда я снова смотрю на двух своих младших сестер, у меня перехватывает дыхание. Они почти неузнаваемы, с впалыми щеками и такой прозрачной кожей, что я могу видеть каждую синюю вену, тянущуюся по их рукам. Как до этого дошло?

Я провожу пальцами по их волосам. Не так давно они были густыми и сияющими, перевязанными лентами с бантами. Теперь они хрупкие и отлетают клочьями.

— Йоссе? — бормочет Франсуаза. Ее пальцы сжимают мои, так слабо, будто она привидение. Меня убивает мысль, что те же руки собирали бобы в саду, помогали Ризенде нести белье и дергали меня за волосы, когда она садилась мне на плечи. Свирепый кашель сгибает ее пополам, и ее рука ускользает. — Почему ты всегда должен покидать нас? — спрашивает она с тихим вздохом. — Так холодно без тебя…

Колючки вонзаются под моей кожей и проникают в мое сердце. Я бы отдал все, чтобы занять их место, чтобы забрать их боль. Мои глаза горят, но я смахиваю слезы. Я нужен девочкам, должен быть сильным.

— Тише, я сейчас здесь, — я снимаю свой камзол и накидываю ей на плечи. — Я не хочу покидать вас, но я должен найти выход из Парижа и доставить вас к врачу.

Она прижимается ко мне.

— Людовик говорит, это безнадежно. Мы все тут умрем. Мы с Анной — первые.

— Что он сказал? — гнев вспыхивает во мне, и я хмуро смотрю на Людовика, который все еще молится в углу. — Вы не умрете, — обещаю я. Она смотрит на меня стеклянными голубыми глазами. Ее легкие хрипят с каждым слабым вдохом. — Я не дам вам умереть.

Я думаю о дочери Ла Вуазен в туннеле. Она может им помочь — я видел, как она спасла жизнь Дегре, — но она никогда не согласится.

— Расскажи нам историю, — Франсуаза дергает меня за рубашку.

— Хорошо. Что бы вы хотели? О заколдованном медальоне? Или лошади королевы фей? — я протягиваю руку поверх Франсуазы, чтобы коснуться Анны. — Я знаю, что это твоя любимая.

Анна не отвечает. Нахмурившись, я снова подталкиваю ее. Сильнее. Ее кожа под платьем кажется холодной, и она неестественно неподвижна. Не кашляет. Еле дышит.

Вдруг я тоже не могу дышать.

Я вскакиваю на ноги. Франсуаза с криком падает с моих колен, но нет времени ее утешать. Я приседаю рядом со своей младшей сестрой.