Дело о ядах (ЛП) - Торли Эдди. Страница 48

Я хмуро смотрю на него. Он может обмануть других, но не меня.

— Единственное, к чему ты от природы склонен, — это раздражать всех вокруг.

— Вы оба меня раздражаете, — Мирабель громко опускает отцовский гримуар на прилавок. — Неужели так словно быть вежливыми друг с другом?

Мы с Людовиком пылко отвечаем?

— Да, — мы впервые в жизни согласились.

Когда я возвращаюсь несколько часов спустя, мне не терпится рассказать Мирабель о слухах, циркулирующих в Лез Аль: об ангеле Ла Ви, чьи склянки с противоядиями, как говорят, воскрешают мертвых; как каждую ночь из Лувра можно услышать, как Ла Вуазен воет от ярости; и — что самое шокирующее — то, что глашатаи Общества кричали с переполненной площади Дворца правосудия, угрожая всем, кого поймают за варкой, распространением или использованием противоядий.

Наш план работает. Теневое Общество теряет контроль.

Но прежде чем я успеваю произнести хоть слово из этих хороших новостей, Людовик начинает допрос:

— Опиши точное выражение лиц крестьян, когда ты произнес мое имя… Они казались вдохновленными? В приподнятом настроении?

— Если они и были вдохновлены и воодушевлены, то это благодаря лекарствам, а не тебе, — говорю я.

— Да, но у них должно быть какое-то мнение обо мне. Если бы я только мог выйти к ним…

— Никак нет. Даже если бы это было не слишком опасно, ты бы полностью отвлек их от дела.

Людовик опускает пестик и говорит жалким дрожащим голосом:

— Я такой невыносимый?

— Ты хуже.

Мирабель свысока смотрит на нас обоих.

— Вы можете замолчать? Или спорить в другом месте? Я пытаюсь сосредоточиться.

— Я перестану ссориться, как только он перестанет быть… — я даже не могу придумать подходящее слово, чтобы описать, насколько раздражает Луи, поэтому я выбираю, — …самим собой!

Он так долго молчит, что я молча поздравляю себя с победой в этой схватке, но потом он говорит низким и жестким голосом.

— Несмотря на то, что ты жалуешься, что я невыносим, ты тоже невыносим. Я был эгоистичным болваном с глупыми мозгами, когда был слеп к нуждам людей. Теперь, когда я активно пытаюсь помочь, я надоедливый и ненужный. Независимо от того, что я делаю, для тебя этого никогда не бывает достаточно.

У меня изо рта вырывается недоверчивый смех, и чем больше Людовик настаивает, что это не смешно, тем сильнее я смеюсь.

— Ты ждешь, что я тебя пожалею? Я чувствовал это каждую минуту своей жизни! Ты обеспечил мне это! Так что извини, если я не пожалею тебя после нескольких ничтожных недель страданий.

— Когда ты откроешь глаза и поймешь, что это не я подверг тебя остракизму? Ни отец, ни его министры, ни даже придворные. В этом не было необходимости. Ты подставил себя! Ты сделал так, чтобы в тебе видели только никчемного бастарда.

— Это все, что мне было разрешено! Отец меня презирал. У меня не было возможности…

— Ложь! — кричит Людовик с большей страстью, чем я когда-либо слышал. — Вначале он предпочитал тебя.

— Никто не верит твоей лжи.

— Это правда. Ты был больше похож на него во всех отношениях — уверенный в себе, громкий, дерзкий и физически способный. Я не такой. Однажды, когда нам было двенадцать, я подслушал, как он жаловался Гранд Конде на то, что хотел бы, чтобы ты родился законным, поскольку стал бы лучшим королем, несмотря на твои ужасные поступки и хамское поведение.

Я хлопаю обеими руками по столу.

— Хватит! Ты врешь!

— Перестань обвинять меня и всех остальных в том, что ты не использовал свой потенциал. Тебе некого винить, кроме себя!

В моих ушах звенит. Темные точки пляшут перед глазами, закрывают прилавок, пузырьки и травы. Вскоре я вижу только черное. И мне кажется, что я разобью магазин и похороню Людовика под обломками, если я не уйду сейчас же.

— Йоссе… — Мирабель осторожно делает шаг ко мне.

Я отступаю, рыча кучу ненормативной лексики, и вылетаю в ночь. Я вдыхаю холодный воздух и бегу по улицам, не заботясь о том, куда иду. Быстрее, быстрее. Дальше, дальше. Но я не могу убежать от этих проклятых слов:

Он предпочитал тебя.

Ты подставил себя.

Ложь. Это точно ложь. Но всхлипы в моем горле такие сильные, что мне приходится останавливаться, чтобы отдышаться. Я тянусь, чтобы упереться рукой в дерево, но моя трясущаяся рука не попадает в цель, и я падаю на грязную землю, сжимаюсь в жалкой луже слез. Каждый разговор с отцом мелькает в моей голове, окрашенный этим ужасающим новым откровением. Что, если его замкнутое лицо было не из-за отвращения, а из-за страха? Что, если он отправил меня работать на кухню не для того, чтобы спрятать или наказать меня, а чтобы исправить меня?

Он хотел, чтобы я был чем-то большим. Он терпеливо ждал, давая мне шансы проявить себя, и я был так возмущен и нетерпелив, что упустил любую возможность.

Я не оставил ему выбора, кроме как оттолкнуть меня.

Я лежу под деревом, как пьяница, с пустыми глазами и без костей, радуясь сгущающейся темноте, которая скрывает мое залитое слезами лицо. Наконец, когда у меня не остается ни слезинки в глазах, ни капли боли в груди, я с трудом поднимаюсь на ноги и продолжаю идти по дороге. Не слыша, не видя, просто двигаясь, как призрак.

Я натыкаюсь на толпу людей, но один из них такой высокий и крепкий, что кажется, будто я ударился головой о городскую стену.

— Принц! — кричит Грис, хватает меня за плечи и трясет. — Я знаю, что ты меня слышал. Я звал тебя по имени дюжину раз.

— Оставь меня в покое, — ворчу я. Я пытаюсь оттолкнуть его, но Грис сжимает сильнее, пока я не вскрикиваю и не смотрю в его глаза, такие же налитые кровью и смущенные, как и мои. Он задыхается, словно бежал из Лувра.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

Он отпускает меня и складывается пополам, упираясь в колени.

— Я пришел… предупредить… — тяжело дышит он. — Ла Вуазен замышляет что-то ужасное. У нас мало времени.

21

МИРАБЕЛЬ

Знакомая боль пронзает мою грудь, когда я смотрю, как Йоссе бежит по улице Наварин. Он исчезает в фиолетовых сумерках, и нить между нами натягивается. Мой разум кричит идти за ним. Я точно знаю, что он чувствует. Весь его мир — все, что он думал, что знал — рухнул вокруг него. Но я также знаю, что ничего не могу сказать, чтобы облегчить его боль. Пока что.

— Это правда? То, что ты сказал о своем отце? — спрашиваю я у Людовика, когда проходит минута в тишине. Все это время мы смотрели на дверь.

Он вытирает руки о грязный камзол и поворачивается к прилавку.

— Зачем мне лгать?

— Ты видел, как Йоссе убежал. Это уничтожило его.

— Уверяю, если бы я солгал, то так, чтобы выглядеть в лучшем свете, — он берет пестик и ступку и с пугающей интенсивностью продолжает дробить семена фенхеля.

— Наверное, было больно подслушать такое.

— Это было совсем не сложно, — рявкает Людовик, давая понять, что это, безусловно, было сложно. — В этом разница между мной и моим незаконнорожденным братом. Отец считал меня неподходящим, поэтому я сделал все, что в моих силах, чтобы доказать, что он неправ. Йоссе решил, что он не подходит, и оказался прав.

— И я уверена, что ты ничем не укреплял его убеждения? — я бросаю на дофина обвиняющий взгляд. — У меня есть старшая сестра. Я знаю, как это бывает.

Прежде чем Людовик успевает ответить, дверь распахивается, и в магазин входит горстка сирот, неся на плечах чешуйчатого зверя из дыма.