Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 131

Меня прошибло холодным потом.

«Это не я, мама. Ты сама».

Она задумалась. Потом улыбнулась краешком губ: в этой улыбке не было ни намёка на доброту.

«Старость, да? Болезнь? Две противные сестрицы, с которыми ты договорился, чтобы выгородить себя. Алиби — вот как это называют в бульварных романах».

Я несколько раз глубоко вдохнул и сказал:

«Это не я… я ничего не делал, мама!»

Она рассмеялась кашляющим, гиеньим смехом. Я заставил себя успокоиться. На это потребовалось время, но я справился. Улыбнуться ей в лицо — что может быть проще? Улыбка — страшное оружие против страхов, так говорят. Так же всем известно, что истерический смех — средство сомнительное. Я балансировал на грани, стараясь не свалиться на опасную сторону. Не сдвинуть с места лавину, которая увлечёт меня в пропасть. Возможно, призрачные люди, будучи теперь в сговоре с квартирой, того и добиваются. Мать всё так же стояла на потолке, покачиваясь и комкая халат на тощей груди, будто хотела добраться до сердца и проверить, хорошо ли оно работает. Смотрела на меня — глаза в глаза.

Я двинулся вперёд, словно сквозь тяжёлые шторы или плотную паутину. Потом сопротивление ослабло. Я прошёл сквозь неё, как сквозь клочок тумана! Мог ли я подумать, что это будет так легко десять, пятнадцать лет назад! Нет, тогда это было совсем не просто. А впрочем, в то время всё было наоборот. Тогда Я был клочком тумана, странным приведением, о котором знают, но которого принципиально не замечают.

«Убирайся из моей жизни, — сказал я. — Уходи и никогда больше не возвращайся. Я прекрасно обхожусь без тебя, ты же видишь».

«Валентин, — сказала мама. Я вздрогнул и обернулся. Как давно я не слышал своего имени из этих уст! Она тоже обернулась, лицо подёрнула болезненная гримаса. — Не слишком ли смело… Оглядись. Будет лучше, если ты разуешь глаза».

Свет погас. В первый момент я ничего не увидел. Но я знал, о чём она хотела меня предупредить. Я почувствовал на своём запястье стальную хватку. Почувствовал, как его выкручивают, выгибают, ломая кости. И когда лампочка снова зажглась, ожидаемо увидел перед собой красное распухшее лицо и маленькие злые глазки.

Отец был в размерах гораздо больше, чем я помнил. Возможно, его габариты отпечатались в моём разуме с той поры, когда я едва мог достать до его волосатой груди. Детские воспоминания — странная штука. Они словно дождь, что может пролиться посреди пустоши среднего возраста вопреки всем законам логики и здравого смысла. Сейчас он был зол как сатана. И находился, в отличие от мамы, в моём мире. В моей квартире. Прямо здесь. Под его весом стонал пол, от его рёва сыпалась на голову штукатурка.

«А-А-А-а-а. Я же сказал, что достану тебя, щенок», — прошипел он.

Я дёрнулся, но напрасно. Воспоминания делали меня кротким и послушным перед грубой силой, перед давящей властностью. А что, скажите мне, можно поделать с разбушевавшимся океаном? Как я ни пытался себя убедить, что всё это проделки разума, я терпел неудачу.

Тогда я сделал то, на что у меня не хватало смелости… нет, скорее отчаяния сделать в далёком детстве. Я наклонился и укусил его за руку, сжал челюсти так, что почувствовал ток крови по венам. Ощутив боль, решил, что он всё-таки сломал мне руку, и сжал челюсти ещё сильнее.

Сжимал их до тех пор, пока туша, кислый запах пота которой был таким знакомым, не исчезла, растворившись в воздухе. Я чувствовал вкус собственной крови — странно, но почему-то я сразу узнал её. Поначалу я решил, что сломал зубы о плоть отца, но потом понял что во рту у меня собственная кисть. Впору почувствовать себя собакой, укусившей себя за хвост.

«Мы уйдём из твоей жизни, когда посчитаем нужным», — услышал я голос матери. Оглядывался, дезориентированный, но не на чем больше было сфокусировать глаза. Моргающая лампочка едва заметно покачивалась — медленно и валко, будто нож какого-то старинного устройства для казни.

Они оба исчезли — не навсегда, я знаю это. Теперь они будут преследовать меня. Они считают что я достаточно взрослый для их внимания, для того, чтобы воспринять наконец науку, которая должна передаваться от родителей к детям, чтобы я её в дальнейшем передал кому-то другому (связано ли это как-нибудь с Акацией?), а я всего лишь хочу больше никогда о них не вспоминать. Наверное, я слишком многого прошу.

Из прокушенной руки хлестала кровь. Она до сих пор течёт: выбивается толчками сквозь марлю, при помощи которой я соорудил нехитрый компресс. Капает на клавиатуру. Чтобы всё это записать, мне потребовалось чуть больше времени, чем нужно, и не только из-за физических неудобств. Боль отрезвляет и заставляет смотреть на мир другими глазами.

После того как они пропали, я бросился в комнату где спала Акация. Поднял её на руки, всмотрелся в ассиметричное лицо. «Они тебя не разбудили?» — шёпотом спросил я, и она захрипела во сне, будто собиралась заплакать. Потом я сказал: «Мне кажется, они здесь потому, что появилась ты. Но я ни за что не подпущу их к тебе».

И не стану таким как они.

Глядя, как вздымается от дыхания грудь, я просидел с ней… не помню точно, сколько. Очнулся только заметив, что на пол уже натекла целая лужа крови…

3

Так никого за весь день и не встретив, они отправились в обратный путь. Юра то и дело ускорял шаг, а потом поневоле останавливался и отдыхал: долгие прогулки с нагрузкой не входили в число его хобби. Возле озера по совету Спенси он сошёл с тропы и углубился в лес, где спрятал канистры под приметной корягой.

— Вовсе незачем моим друзьям видеть их в доме, — сказал Спенси. — Я мог бы сказать, что это наш запас керосина на следующую неделю… да назови я это ароматическим маслом для празднования дня народного единства, никто бы и ухом не повёл. Но, как завещал нам Марлон Брандо, беспечными могут быть только женщины и дети. Мужчина не может позволить себе быть беспечным.

Он сказал это с такой патетической серьёзностью, что у Юры просто не хватило духу хмыкнуть. Действительно, маленький страшный человечек замыслил великое дело, и пока не было причин предполагать, что оно по тем или иным причинам не должно быть осуществлено. Юра подозревал, что ему придётся стать руками Спенси, но чувствовал по этому поводу только мрачное удовлетворение. Любые сомнения вытеснялись лицами Славы и Виля Сергеевича, которые находились в воспоминаниях учителя вместе, словно друзья на старой фотографии. Они жали друг другу руки, и белозубая улыбка Славы, так же как и небрежный внешний вид мистера Бабочки, могли быть искрами, что воспламенят разлитое топливо.

* * *

Они заглянули на парковку перед «Лужей», где Хорь осмотрел машину, отметив, что колёса на месте, хоть и спущены. После прошлого раза ущерба не прибавилось; словно припаркованное у двери транспортное средство демонстративно перестали замечать. Разве что на крыше стояло несколько пустых бутылок. Из разбитого стекла отчаянно несло тухлятиной. То, что Юра принял за дохлую кошку, оказалось не менее дохлым голубем, перья которого ветер разнёс по всему салону. Найдя в мусорном ведре целлофановый пакет, учитель, стараясь не дышать, убрал туда мёртвую птицу и попытался стряхнуть с коврика следы её пребывания. Оставалось надеяться, что свежий воздух, по-прежнему проникающий в разбитое стекло, уничтожит запах.

«Лужа» выглядела полностью заброшенной. Видно, полиция всё-таки всерьёз за неё взялась и разогнала забулдыг по домам, хотя бы на какое-то время. Увидев на двери замок, Юра вздохнул с облегчением.

Стены «Зелёного ключа» за время их отсутствия почернели ещё больше. Заросший сад непогода прибила к земле и окрасила, в обход буйных осенних цветов, сразу в коричневый. Яблоки с чахлой, старой яблони под окнами столовой, возможно единственной свидетельницы расцвета, а потом падения дома отдохновения для усталых, случившегося, как Юре недавно стало известно, уже в сумрачные для города времена, чернели на опавшей листве. Похожи на глаза давно умерших людей, жертв многочисленных случившихся в округе преступлений и подозрительных несчастных случаев, которые словно специально собрались посмотреть на гибель культа. «Жалко у них нет ладоней, чтобы аплодировать», — с мрачным удовлетворением подумал Юра.