Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 84

Комната Петра Петровича оказалась совсем маленькой, к тому же заваленной разнообразным хламом. Она так не соответствовала внешнему виду всегда с иголочки одетого метрдотеля, что Юра замер на пороге, гадая — а туда ли он попал? В коридоре оставалась ещё одна дверь, но она оказалась запертой на ключ. На последнем этаже пустует несколько люксов, а хозяин ютится тут как какой-нибудь мальчишка? Ну и дела.

Окно выходило на юг, на узкий проулок с соседним зданием, окна которого заложены кирпичом. Шторы отсутствовали, зато имелась решётка с толстыми, витыми прутьями. Большую часть комнаты занимала незаправленная кровать с заметно продавленным матрасом. На белье жёлтые пятна, на подушке — несколько седых волос. Из-под неё торчал размохрившийся шнурок, в предназначении которого Юра вовсе не был уверен. Стол почти полностью скрывался под стопками книг. Здесь была лупа на металлической конструкции, снабжённая к тому же фонариком, которая позволяла старику читать книги. Книга, что лежала под агрегатом, называлась «Этимология и происхождение древних богов». Ящики стола наполовину выдвинуты, на дне верхнего Хорь заметил пыль и пару дохлых мотыльков. Единственное, что было здесь в полном порядке, так это вешалки с идеально отглаженной одеждой в открытом шкафу-купе.

Переодевшись и бегло оглядев себя, Юра остался доволен. Похож на чудаковатого ботаника. Левый рукав свитера чуть длиннее правого, а штаны пришлось немного подвернуть (этот Шаповалов был настоящим гигантом), но ощущение чистой одежды, прикасающейся к телу, такие пустяки не способны были испортить. Собственную одежду Юра сунул в мусорный бак в коридоре.

В последний момент, перед тем как покинуть помещение, он остановился и ещё раз посмотрел на шнурок на простыне. Зачем он там? Осторожно, двумя руками, мужчина приподнял подушку, стараясь сохранить её форму, и чуть не задохнулся от сильного чувства: шнур был продет через кольцо изящного старинного кулона, изображающего распятое вниз головой существо. Качество исполнения на совершенно другом уровне, но Юра без труда сопоставил его с тем, что он сорвал с шеи мужчины в лесу. Те же самые карликовые верхние конечности, те же гипертрофированные формы тела… Господи. Что всё это значит?

Он уронил подушку и выскочил за дверь, вновь почувствовав на своей шее твёрдые пальцы, украшенные гнилыми чёрными ногтями.

4

В тот роковой день Алёна едва помнила, как покинула доктора. Он без разговоров вручил ей книгу, дал пару дельных советов: как сгустить кровь и какое болеутоляющее лучше использовать.

— Шить умеете? — спросил он напоследок. — Ну и отлично! У вас всё получится. Я вам обещаю.

Она не могла вспомнить, какое лицо было у Мусарского когда он с крыльца смотрел ей вслед. В памяти задержались только длинные залысины да мутное облачко, что рождалось от его дыхания, а потом медленно таяло. Врач сказал, что у него нет для неё времени, а сам стоял и смотрел, пока она не скрылась за углом. Дождь стучал по зонту как заведённый. Всё тело болело, будто им только что жестоко воспользовались в тёмной подворотне. Алёна едва переставляла ноги, но ждать такси не было сил. Нужно как можно быстрее оказаться в номере! Раздеться догола, приготовить тряпки из рубашек мужа, а там… будь, что будет.

Книгу она держала в руке всю дорогу, заложив палец между нужными страницами.

Лев, который суетился возле задней двери, разгружая машину «Кунгельвского хлебозавода», помахал Алёне рукой, но чуть не уронил себе на ногу фанерный ящик, когда она призраком пронеслась мимо.

Маниакальная мысль, что довлела над разумом девушки, достигла апогея в номере. Мужа всё ещё не было. Хорошо, — подумала Алёна. О, только не это! — взмолилась какая-то её часть, но девушка задушила этот голос на корню. У неё в животе кусок гниющей плоти. Ещё немного — и зараза распространится на другие органы. Я не должна этого допустить!

А возможно, чем чёрт не шутит, она сможет забеременеть! И после этого Юра бросит пить, а поезд их жизни, сорвавшийся под откос, волшебным образом вернётся на рельсы. Чудны превратности судьбы, ещё несколько дней назад она видела в детях только помеху, а сейчас так легко готова идти себе наперекор! Это пугает, и… немного интригует. Словно смотришь на себя со стороны. Если нож, взрезающий плоть ниже пупка, вызовет спазм-другой, можно просто отвернуться от этой боли. Можно контролировать движения мышц, сидя на головокружительной высоте в кабине подъёмного крана и дёргая за рычаги.

И тут Чипса, до этого смотревшая на неё сквозь прутья клетки, сказала:

— Стой на пороге.

— Что? — Алёна уронила книгу и, не разуваясь, оставляя на паласе мокрые следы, последовала к окну. — Что?

Попугай молчал, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую. Хохолок топорщился и выглядел довольно неопрятно. Чипса открыла клюв и выставила маленький язычок.

— Скажи ещё что-нибудь, — попросила Алёна. — Подожди, ты, наверное, хочешь есть? Давай, я тебя покормлю, только скажи что-нибудь ещё.

Трясущимися руками она достала мешок с кормом, который купила в ветеринарном магазине днём ранее. Достала из клетки пустую кормушку, насыпала туда просо, просыпав на пол больше половины, и поставила обратно. Алёна не стала закрывать дверцу. Она приблизила лицо вплотную, чтобы посмотреть, как попугай ест, но он не сдвинулся с места. Перья на хвосте раздвинулись буквой «V».

— Как ты сумела выжить? — спросила Алёна. Она взяла клетку за кольцо сверху и перенесла её на стол. Чипса растопырила крылья, чтобы удержать равновесие. Под ногами хрустели семена. — Расскажи мне, не бойся… я была бы тебе очень благодарна, если бы ты рассказала мне что-нибудь о своём хозяине — по секрету, как женщина женщине.

— Когда дойдёшь до края… ползи по лианам.

Голос попугая напоминал голос ребёнка с воспалением лёгких, который, превозмогая боль, пытается смеяться над шутками из телевизора. От него всё внутри превращалось в лёд.

— Тебе не нравится такая еда, правда? — спросила Алёна. — Возможно, ты предпочла бы что-нибудь мясное? Чем тебя кормил хозяин? Надо думать, после того, как ты… стала другой, тебя сложно стало удовлетворить простым просом.

Она представила, как Чипса клюёт извлечённую у неё из тела опухоль. К горлу снова подкатила тошнота. Подушка с иголками, выпавшая рано утром из косметички, похожа по цвету на воспалённую человеческую кожу. Острые предметы сползались со всех концов комнаты, как гусеницы.

Алёна потянулась к переброшенному через спинку стула пальто и нашарила в кармане сотовый телефон. Набрала номер мужа.

— Ты где?

Она выслушала ответ, не отрывая взгляда от книги, которую ей дал врач. При падении она раскрылась, показав нелицеприятную изнанку.

— Мне нужно чтобы ты приехал.

Алёна не помнила, чтобы хоть раз в жизни звала на помощь. Она привыкла справляться своими силами, и в мелочах, и в довольно серьёзных вещах, вроде случая в одиннадцатом классе, когда один парень решил, что может сделать её своей подружкой насильно. Что можешь — надо исправить, а чего нет — молча вытерпеть, перестрадать. Белый потолок больницы, в которой она лежала две недели после падения с лестницы, врезался в память, кажется, на целую жизнь вперёд, но за всё время она ни словом не обмолвилась о том, что болит не только ушибленная голова, но и что-то глубже, под сердцем. Познакомившись с Юрием, она не допускала даже мысли, что сможет довериться ему настолько, чтобы рассказать о себе всё. Он казался милым и был совершенно на неё не похож. Хотелось изучить его изнутри, пожить рядом с обладающим выдающейся рациональностью и трезвым взглядом на мир человеком, разобраться в движущем механизме таких людей, выяснить, что за чудо техники заставляет их грустить по пустяковым поводам и смеяться над повседневными милостями, когда над твоей головой висит топор вечности. При всей своей простоте, они ведь очень храбрые, эти люди — отчасти именно это её в Юре и привлекло. «Привычка рождает любовь» — звучит довольно пошло, и молодые девочки с огоньком во взгляде, так же как и сентиментальные старые девы, с ней не согласятся, но Алёна узнала на собственном опыте, что это так. И сейчас ей предстояло узнать, что любовь к тому же значит всепоглощающее доверие, соединяющее жизни и помыслы двоих людей, беспощадное к эгоизму, но при этом милосердное к индивидуальностям.