Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 27

— Отчего же химера, Кирилла Григорьевич?

— Ну, во-первых, возраст. Вы ведь старше меня — на сколько?

— Я ровесник вам, коль не врет Академический справочник.

— Нет, не врет. Хорошо, ровесник. Разве этого мало? Стало быть, в отцы ей годитесь.

— Что ж с того, что в отцы? — не поддался Апраксин. — Сплошь и рядом разница между мужем и женою много больше. И живут, не тужат.

— Ладно, Бог с ним, с возрастом, — продолжал родитель Елизаветы. — Главное в другом: вы женаты некоторым образом? И супруга ваша, дай Бог ей здоровья, делать вас вдовцом не намерена, как я полагаю?

Генерал осенил себя крестом:

— Слава Богу, не при смерти. Но намерена в ближайшее время уйти в монастырь. Посему окажусь я вполне свободен от брачных уз. Вот и поспешил заявить вам о моих марьяжных намерениях. Дабы вышло у нас все чин по чину с Лизонькой. То есть с Лизаветой Кирилловной, извините.

Граф перестал хихикать и надолго задумался. Молча разлил спиртное по стопочкам. Крякнул отстраненно:

— Опрокинем еще по маленькой… Тут на трезвую голову трудно разобраться…

Выпили, закусили. Петр Федорович сказал:

— Знатная горилка у вас. Забирает крепко.

Президент Академии наук оживился:

— Тю, а то! С настоящего буряка сделана. Чистая, як слезка. Выпить можно штоф — на другой день голова светлейшая. С русской водки такого не будет.

— Я предпочитаю вино.

— Тьфу, вино! Виноградный сок прокисший. От него хмель не тот, да и пучит знатно. Нет уж, генерал, лучше нашей украинской горилки нет на свете.

— Будь по-вашему, — согласился Апраксин. — Токмо что решаете вы по поводу дочери?

Разумовский встал и прошелся по кабинету. Икры его, обтянутые чулками, сами напоминали штофы с горилкой.

— Что решаю? Ничего не решаю. Партия для Лизоньки, безусловно, отменная, зря сквернить не стану, да и возраст ваш, можно не перечить, в этом не помеха, станете относиться к ней, умудренный опытом, как бы по-отечески. Добре, добре. Закавыка лишь в любезной Анне Павловне, славной генеральше — пострижется в монахини, значит, исполать, я благословлю вас. А не пострижется — прошу пардону.

Петр Федорович тоже встал.

— Пострижется наверное.

— А тогда приходите за благословением, генерал.

— Вскорости приду.

Выпили на посошок и еще за будущие родственные узы. На прощанье даже трижды облобызались. Но когда Апраксин ушел, Разумовский с брезгливостью вытер губы и проговорил неприязненно:

— Слышала ты, Софочка? Нет, ты слышала этого пацюка?

Отодвинув портьеру, закрывавшую дверь в соседнюю комнату, в кабинете появилась его племянница — в чепчике, длинном платье в оборках и с ухмылкой на недобрых губах.

— Слышала, а як же ж! — проворчала она сипловато, вроде бы спросонья. — Хай ему грец! Вечно был наглец та выскочка. Мой покойный Коленька — царство ему небесное! — Петьку не любил тож. Ишь, чего удумал, подлый, нашу Лизоньку окрутить, будучи женатый. Гомнюк!

— Нет, а коль матрона его в самом деле постриг примет? Как быть?

— Та никак! Или хочешь дать за Лизку приданое богатое? Так давай, давай, разбазаривай наши денежки, души, дома… Выкинь меня с Верочкой на вулыцю без копейки. Этого желаешь?

Он приобнял ее за талию и поцеловал в шейку.

— Шо ты, донюшка, я ж за тебе жизни не пожалею. Никому не дозволю обделить вас с доцею.

Улыбнувшись и потрепав дядю по щеке, Софья Осиповна сказала:

— О це добре.

Но и Петр Федорович ждать у моря погоды не собирался. Он решил в ожидании сборов его жены в монастырь завязать с Лизаветой приватную переписку — разумеется, втайне от ее родителя. Сделать это было несложно: ведь Апраксин был знаком с ее сестрой — Анной Кирилловной (той беременной дамой, что сидела на маскараде в Зимнем рядом с «Элизабет»).

Мы уже писали, что она вышла замуж за камергера Васильчикова. Сей Васильчиков приходился родным братом тогдашнему фавориту императрицы… (Чтоб читатель понимал: молодой корнет оказался в спальне государыни сразу после отставки графа Орлова и буквально накануне новой любви Екатерины к Потемкину.) Ну, так вот: Анна с мужем, убегая из отчего дома от интриг Софьи Осиповны, подыскала себе для покупки подходящий дом в Петербурге — на Миллионной улице. Дом принадлежал Апраксину Александру — брату нашего героя, жившему по соседству. Купля-продажа совершилась быстро, в честь чего Александр закатил у себя на прощанье пышный ужин, на котором Петр Федорович и был представлен Анне Кирилловне. Та, веселая, пышущая здоровьем 19-летняя хохлушка, с озорными искорками в глазах, пригласила генерала: «Приходите, сударь, обедать, без церемоний, запросто, по-соседски, будем очень рады». А теперь он об этом вспомнил и решил напроситься в гости.

На обеде не случилось ничего примечательного, разве что цесарка в белом вине на третью перемену, и Апраксин с трудом дождался десерта, чтобы выйти из-за стола и в каком-нибудь уголке гостиной перекинуться с хозяйкой несколькими важными для него фразами. Это удалось: сидя на диванчике, пили шоколад и непринужденно болтали. Анна Кирилловна уже знала о визите генерала к ее отцу и произнесла, иронично закатив глазки:

— Лизка даже чувств лишилась от вашего прихода.

— Неужели? — удивился Петр Федорович. — От испуга или от радости?

— И того, и другого, пожалуй.

— То есть, вы считаете, у меня есть шанс поселиться у нея в сердце?

Улыбнувшись, она ответила:

— Несомненно. Можете считать, что вы там живете.

Кавалер оживился:

— О, какое счастье!

— Вы довольны?

— Воспаряю к седьмому небу.

— Но не обольщайтесь-то раньше времени. Одолеть наших папеньку и кузину будет вам ох как непросто.

— Мне фельдмаршал пообещал… в тот же миг, как я стану свободен…

— Ах, наивный, наивный Петр Федорович! Вы не знаете малороссиян: говорят одно, думают другое, делают третье. И особливо после стопочек горилки…

— Не беда, главное, что Лизавета Кирилловна, как вы утверждаете, расположена ко мне положительно. Я хотел бы написать ей короткую весточку. Вы передадите?

— Почему бы нет? Лизку я люблю всем сердцем и желаю ей счастья, вам определенно симпатизирую тоже, так что нет препятствий.

— Не боитесь гнева родителя, коли он проведает?

— Как же он проведает, коли мы не скажем? Ну а и проведает — что с того? Я замужняя дама, от него теперь никак не завишу, мне что гнев его, что не гнев — все едино.

Проводила его в библиотеку и дала бумагу с пером. Петр Федорович, потрудившись немало, наконец родил:

«Милостивая государыня Елизавета Кирилловна! Не могу не воспользоваться оказией написать к Вам. И хочу засвидетельствовать самые трепетные чувства, появившиеся в сердце моем после нашего с Вами танца в Зимнем. Как Вы знаете, я имел честь оказаться принятым Вашим папенькой, в разговоре с которым испросил у него Вашу руку и сердце. Он не отказал, справедливо отложив окончательное решение этого вопроса до того момента, как моя супруга не отправится в монастырь. И пока суд да дело, я желал бы удостовериться, нет ли с Вашей стороны возражений? Если Вы категорически против, то и копий ломать не стану. С неизменной нежностью к Вам, П. А.»

Через день к Апраксину принесли конверт от мадам Васильчиковой. В нетерпении вскрыв сургуч, генерал тут же понял, что послание не от Анны, а от самой Лизаветы. Вот что она писала:

«Милостивый государь Петр Федорович! С удивлением и радостью получила весточку от Вас. И хочу поблагодарить за оказанное мне несравненное доверие. Разве может быть для меня счастья большего, чем идти под венец с Вами? И соединить наши судьбы? Разделять и радости, и горести — все, что выпадет нам обоим? Знайте, сударь: я навек Ваша. И ни прихоти госпожи Апраксиной (если вдруг она передумает принять постриг), и ни гнев моего родителя вкупе с моей кузиной не заставят меня охладеть к Вам. Делайте с этим, что хотите. Е.Р.»

От последней фразы воин проревел что-то нечленораздельное, но по интонации — победно-ликующее, словно полководец, одолевший противника, и, вскочив с кресла, начал бегать по комнате, то и дело роняя обрывки слов: «Любит… любит… Господи, она меня любит… душенька… голубушка… ты не пожалеешь… сделаю счастливой… Господи, спасибо!..» Целовал послание Разумовской, хлопал себя по ляжкам и смеялся, как маленький. Наконец, успокоившись, сел писать ответ: