Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 117

Вашего императорского величества нижайшие рабы князь Алексей Черкасский, Александр Петрово-Соловово. Секретарь Козьма Баженов».

— Экстракт готов ли? — спросил князь Черкасский, когда Баженов кончил читать.

— Готов, ваше сиятельство, на десяти листах. Изволите слушать?

— Не нужно. Александр Кузьмич, посмотрите, и можно отправлять. Только доложите, с кем послано будет… Теперь подай-ка последнюю отписку полковника Батасова о зажеге Немчинова.

Баженов открыл папку, достал бумагу, подал губернатору.

— Жаль, жаль, верно, жаль, Александр Кузьмич, что ушел от нас главный бунтовщик!.. Теперь докладывать государю без опаски можно, что бунт нами усмирен!

— Ты, братец, — обратился Черкасский к Баженову, — заготовь два указа. Полковнику Батасову надобно отписать, что колодников Исецкого и Вихарева получили и чтоб засевшего Падушу взять непременно живым, ибо он по делу коменданта Глебовского среди главных свидетелей будет… Кормовые на пропитание Исецкого и Вихарева выделены ли?

— Выделено по четыре деньги, — ответил полковник Сухарев.

— Хорошо, хорошо, сих колодников беречь покуда надобно, — усмехнулся князь Черкасский.

— Называл ли государя на базаре антихристом? Толковал ли, что к присяге идти не надлежит? — допытывался уже в который раз вице-губернатор Петрово-Соловово у висящего на дыбе Дмитрия Вихарева.

— Непристойных слов против императорского величества не говаривал… И ни от кого не слыхивал… — упрямо шептал Дмитрий Вихарев разбитыми губами.

— Софрон Бурнашов показал на тебя судье Верещагину, что говорил ты, будто кто к присяге пойдет, того в посты мясо есть заставлять будут, так ли?.. И пошто сам у присяги не был?

— К присяге не пошел для того, что имя наследника не упомянуто, и советовали о том полковник Немчинов, Исецкий и Байгачев… Что мясо в посты едят в Санкт-Петербургском полку, слышал я от проезжих в Тобольск драгунов в прошлом годе в Великий пост…

Заплечных дел мастер Яковлев отмерил висевшему пять ударов, и вице-губернатор, схватив Вихарева за бороду, задрал ему голову вверх:

— Говори, ведал ли комендант Глебовский о противном письме до подачи? Ты то письмо подписывал ли?

— Отпорное письмо я не подписывал… грамоте не умею… И никому за себя руку прикладывать не веливал… А о противности ведал ли комендант до письма, ни от полковника Немчинова, ни от кого другого не слыхивал… Только слыхал, что давал комендант срок до воскресения и требовал сказать, пойдут они к присяге или нет…

— Пустынника Сергия видал ли на Таре?

— Не видал, и у кого он был, не ведаю…

— К присяге готов ли пойти?

— Пойду, ежели бороду у меня брить не станут…

По знаку Черкасского, наблюдавшего за расспросом сидя за столом, Дмитрия Вихарева увели. Его место на виске занял Василий Исецкий.

Второй месяц пошел, как не выходил он из тюрьмы. Щеки его ввалились, и только черные глаза смотрели по-прежнему ясно. Суставы в плечах, вывернутые на виске в Таре, еще не зажили, и когда Яковлев потянул стянутые в хомуте за спиной руки вверх, Исецкий потерял сознание. А затем будто на волнах закачало: память то покидала его, то возвращалась… Боль была такой, что он жалел, что не может убить себя так же, как полковник Немчинов. Пришли мысли: «Разве я им не все показал… Теперь уж все одно…» И он заговорил быстро, с хриплым придыханием, говорил, лишь бы скорей избавиться от этой боли, пронизывающей грудь. Да, видел Островского… напоил его у Лоскутова вином… сняли копию за двадцать алтын и за лисицу… старец Сергий в пустыне, а где, не ведает… Да, толковал у Немчинова книгу Кирилла Иерусалимского… говорил, что к присяге идти не надлежит… толковал, что последнее время пришло, за безымянного велят крест целовать… ныне-де не объявлено, а после явится антихрист… Отец духовный у него отец Сергий… Нет, про Сергия не надо… Где он, не ведает… Глебовский не знал… ничего не знал…

— Все, обеспамятел вовсе, бить нельзя, сдохнет, — сказал Яковлев.

— Ладно, оставим его недели на две, — сказал Черкасский,

Они направились из пытошной избы к Софийско-Успенскому собору. Люд, толпившийся у храма, с поклоном расступился перед губернатором и вицегубернатором. Они пошли по Софийскому двору к архиерейскому дому.

Митрополит Антоний готовился к службе, облачался в золоченую парчовую рясу.

Поздоровались с ним.

— Проходите в залу, дорогие гости, сейчас винца велю подать.

— Мы ненадолго, владыко… Пришли спросить, не знал ли ты некоего старца Сергия?

— Старца Сергия?.. Владыко Филофей знавал одного старца, токмо не ведаю, тот ли вам нужен… — сказал митрополит и грузно опустился в обшитое бархатом кресло.

Слуга на подносе принес хрустальный графин с вином.

— Так что за Сергия знавал владыко? — спросил губернатор.

— Жил в Аремзянской слободе года с три тому некий Сергий… Богослужебные книги знал добре… Да в толк впал: то ему икона не так писана, то вкруг купели не так водишь, словом, расколыциком оказался оной Сергий… Посадил владыко его в подвал для вразумления, да он бежал неведомо куда…

— Похоже, Александр Кузьмич, это тот самый Сергий и есть, — сказал князь Черкасский, отпив глоток вина. — Надо бы его изловить…

— Найдем, Алексей Михайлыч, найдем, никуда не денется.

Глава 38

Отслужив обедню, старец Сергий отдыхал на топчане в своей келье, сняв лишь полотняную ризу, и слушал «Историю об отцех и страдальцех соловецких», которую читал вслух, сидя у оконца, Петр Байгачев:

— «…Малым днем пришедшим, елма скорби царя зело участиша, паки посылает к патриарху, паки призвав молит и увещевает, еже простити Соловецкия отцы, еже оставити чюдотворцев небоязненно жити…»

Послышался стук в дверь, вошел келарь и доложил, что праздничные хлебы по случаю Ильина дня готовы.

Байгачев отложил рукописную тетрадь с историей о Соловецких страдальцах, помог Сергию надеть ризу, и они пошли в часовню. Там стояли два больших каравая на медных блюдах, испеченные келарем. Вокруг толпились келейники и прочие пустынножители. Отслужив часы под пенье собравшихся, старец Сергий освятил хлебы, взял одно блюдо с хлебом и понес в столовую. Байгачев взял второй хлеб, и уже за ним с пением тронулись собравшиеся. В столовой отец Сергий разрезал на мелкие куски хлеб, ударил в медную чашу. Пустынники расселись по скамьям вдоль длинных столов, и келарь стал раздавать всем по кусочку, приговаривая, чтоб ели, не уронив ни крошки, а ежели было у кого сонное какое искушение, чтоб тот хлеба не ел…

Трапеза была в самом разгаре, когда в столовую вошел старец Филипп, пришедший из соседней на Ишиме пустыни. Перекрестившись, он пожелал всем здравия и подошел к отцу Сергию.

— Беда, отец, в Таре приключилася, пришли солдаты, полковник Немчинов заперся и зажег учинил!..

— О сем я ведаю, после того немалое число людей с Тары в скит мой прибегло…

— Малец со мной, парень немчиновский…

— Где он? Как к тебе пристал?

— Тут, на порожке сидит. Уж с неделю в моем скиту живет, заплутался он, голодный на пустынников моих вышел, кои дрова рубили, все дни молчит, вроде как не в себе…

— Зови сюда…

Старец Филипп вышел и вернулся с Федькой.

— Христиане, отцы благочестивые и пустынножители! — подняв в руке благословенный крест, воскликнул отец Сергий. — Зрите сего отрока, зрито яко ангела, сына страдальца тарского Ивана Гаврилова, сына Немчинова, кой дом свой огнем пожег и смерть от огня приял. Со святыми упокой, Христе, душу раба своего иде же несть болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная… О серцеведче господи! Виждь злобу кровопивцев безбожных, порази их стрела гнева твоя… Братья, зрите лик отрока, божьим промыслом в нашу обитель направленного! Зрите, христиане, да укрепятся души ваши в страданиях, да не сробеют сердца в гонениях… Воспоем и помолимся…

Отец Сергий положил руку Федьке на голову. Все поднялись и, крестясь, запели: