Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 76

А пять дней тому назад пришел в острожек знатный тунгус Зелемей и, дружа государю, поведал, что в двух днищах пути неясачные тунгусы подговаривают ясачных тунгусов украсть соболиную казну, а казаков перебить. Пущин послал к указанному месту пятьдесят казаков и торговых людей и наказал им всякою ласкою привести неясачных тунгусов под высокую государеву руку. Однако вестей от них покуда не было…

От дум его отвлек подбежавший стоявший в дозоре на воротной башне казак.

— Федор Иванович, подле стен тунгусы шастают! По всему, лазутчики…

Пущин поднялся на башню и увидел на дороге, ведущей к воротам, не таящихся пятерых тунгусов с пальмами — ножами на палках — и луками. Он взял десять казаков, вышел через пролом в ветхой острожной стене, подкрался сзади к тунгусам и закричал:

— Бросайте пальмы!

Один из тунгусов натянул было лук, но Пущин выстрелил в него из пищали. Тунгус схватился за плечо и выронил лук. Под дулами пищалей остальные побросали пальмы. Пленных привели в острожек, и Федор стал допрашивать их.

Но пленные молчали. Лишь когда Федор сжал раненое плечо тунгуса, тот вскрикнул и заговорил. Сказал, что их послал Зелемей высмотреть, как лучше войти через гнилые стены острога, чтобы освободить аманатов и перебить всех казаков, как они перебили тех, которых он, Пущин, послал с Зелемеем. Кроме того, Зелемей говорил, когда на Охоте русских людей изведем, истребим всех русских на Мае-реке и на других реках. А для береженья и безопасности призовем богдойских людей из Поднебесной и будем платить им небольшой ясак… Пущин несколько раз переспросил, точно ли всех пятьдесят человек, посланных им, убили. Раненый поклялся, что всех… А самый молодой из пленных оскалился: «И вас всех убьем!..»

— Повесить их за стеной у ворот! — приказал Пущин, пришедший в ярость от измены.

Приказ его был немедля исполнен. Однако Федор Иванович понимал, что повешенные могут отпугнуть тунгусов, а могут и озлобить. А коли пойдут на штурм, худо придется казакам. В острожке их осталось всего тридцать человек. А надо еще и аманатов караулить. Он приказал всем, кроме дозорных, немедля рубить новую избу для аманатов и менять гнилые бревна острога. Днем и ночью стучали в острожке топоры. Двум самым искусным в плотницком деле казакам, Пущин велел из ствола ели соорудить две пушки. Стволы укрепили железными обручами. На несколько выстрелов должно было хватить… Зарядили мелким галешником и два дня жили в ожидании нападения. Дозорные все время видели вокруг острога лазутчиков…

Но за это время новая крепкая изба для аманатов была готова, в нее перевели всех мужиков тунгусов, а женок оставили в ветхой избе. Теперь бунта аманатов можно было не опасаться. Укрепились и острожные стены.

На третий день после извести об измене на дороге, ведущей к острогу, показалась небольшая толпа тунгусов. Пущин приказал готовиться к бою. Несколько тунгусов отделились от толпы и подошли к воротам.

Самый старший из них окликнул Федора по имени. Федор вышел к перилам на башне и спросил, что им нужно.

— Фетька, не убивай аманатов! Мы принесли тебе соболиный ясак! Мы не убивали твоих людей… Мы не хотим, как Зелемей, идти под руку желтого царя, мы хотим быть под великой рукой твоего белого царя!.. Не убивай, Фетька, наших лучших людей!..

— Коли дурна чинить не будете, а будете жить с миром под государевой великой рукой и к китайцам не пойдете, людей ваших не трону! Соболиную казну оставьте у ворот, а сами ступайте по домам! Завтра сможете поменять аманатов!..

Старший махнул рукой и скоро у ворот выросла горка из соболиного меха.

Пущин облегченно перевел дух. Охотский острожек был спасен. А стало быть, государева служба продолжится.

ОТПОР

Глава 1

Глинобитная печь недавно затоплена, и дым из устья валит густыми клубами под прокопченный бревенчатый потолок к волоковому окну, заполняя избу почти наполовину, опускается вниз и колышется тонкими слоями.

Хозяин, Аника Переплетчиков, сидит на лавке и чинит рыболовную сеть. Перебирает поплавки из бересты, встряхивая, расправляет часть сети и, повернувшись на свет к окну, с которого по случаю тепла и близкого лета сдернута промасленная холстина, то и дело сердито качает головой, обнаруживая рвань.

С полатей над дверью слышатся глухой кашель и всхлипы.

— Как родителю-то перечить? — склонил голову набок Переплетчиков, глянув, как гусь, наверх.

— Аникей пущай слезет… Малой же… Задохнется… — подала голос с топчана больная жена Аники, последние полгода почти не встававшая с постели.

— Цыть, гнилушка, кабы не ты, можа, и делов таковых не надобно было!..

Жена молча отвернула к стене худое, с впалыми глазницами лицо.

Затопив печь, Аника поленом загнал четырнадцатилетнего сына Степку на полати в дым. Потому загнал, что напрочь отказался Степка жениться. Понимать надо! В доме разор и нужда, работница-баба нужна позарез, иначе — гроб. Был когда-то Аника Переплетчиков конный казак, да в 15-м году прошел из Тобольска на Ямыш-озеро подполковник Иван Бухолц, и старший брат Василий ушел с ним, увел одну лошадь да и сгинул где-то в калмыцких степях. Не захотела орда золотым песком поделиться, а, сказывают, есть у них такие места, где песку того золотого, что речного. А через три года после того по весне задрал медведь последнюю лошадь.

И не жизнь стала у Аники, а мука. Без лошади и здоровому непросто, а с его ногой не разбежишься.

Хром был Аника от рождения. Перестаралась повитуха, тягая его на белый свет, и ходит он, ступая с приседом на всю подошву. За это и кличут его тарчане Шлёп-нога. Кличут, конечно, за глаза, потому как служит теперь Аника у самого земского судьи Лариона Верещагина. Доверие от него имеет немалое.

Кашель на полатях усилился, и из дыма высунулись сначала босые грязные подошвы, затем серые латаные портки.

— Я те спущусь! Я те спущусь! — откинул в сердцах Аника сеть, встал, исчезнув на миг головой в дыму и взволновав его, потом, чуть пригнувшись и сильно прихрамывая, шагнул к печи, схватил березовое полено и жогнул по порткам.

— Папаня, не надо! Согла-асный я…

Аника остановил занесенное над головой полено, кинул его на пол и ласково заговорил:

— Ну вот… Ну и ладно. Седня, можа, и справим… Щас к батюшке Афанасию схожу, сговорюсь… А Федор-то Лоскутов был согласный Варьку отдать…

Накинув засаленный кафтан, Аника торопливо вышел на улицу и заковылял к Пятницкой церкви.

Утро выдалось теплое, солнечное. По городьбе острога, посеревшего и растрескавшегося от дождей и солнца, расселись грачи, чистили клювы, по застрехам башен городской стены гоношились воробьи (старики сказывают, появились они в Сибири с русскими), пели высоко жаворонки в стороне от земляного города… Избенка Переплетчикова стояла рядом с западными городскими воротами. Улица здесь поворачивала вместе с дорогой к базарной площади, и в дождь и в распутицу была полна густой грязью. К середине мая дорога подсохла, и сейчас только глубокие колеи, набитые колесами телег, напоминали о недавней хляби.

Возле Николаевской церкви с тремя деревянными главами, увенчанными деревянными же крестами, Аника услыхал пение. В храме шла воскресная служба. «Верно, и отец Афанасий в Пятницкой обедню служит», — подумал Аника и решил поначалу сходить к казаку Федору Лоскутову, дочь которого, Варьку, и присмотрел он своему Степке. Варьке было двадцать три года, а женихов ей не находилось, потому как косила девка на левый глаз. Оттого и Степка упирался, оттого и Федор Лоскутов был не против, когда Апика намекал ему насчет того, чтобы породниться. К Лоскутову Аника пошел через базар, к которому все еще тянулись пустые и груженые подводы из Чекрушанской и Такмыцкой слобод, из Ложникова и Знаменскова погостов, внизу у посада на Аркарке стояли лодки, качались на воде выводками.