Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 77

Базарная площадь шумела и пестрела многолюдством. Было заговенье Петрова поста, и особенно бойко шла торговля в мясных рядах. С чавканьем врубались полумесяцы топоров, разваливали парные алые туши. Рядом висели связки битой птицы: гусей, лебедей, уток… Здесь и зазывать не надо — товар на сей день самый ходовой, без ног бежит. А все равно не удержится продавец и крикнет:

Чем дальше по базару, тем больше гаму. Уговоры-разговоры.

— А вот то сукно покажи-ка мне, я на него погляжу, — просит чернобородый мужик крестьянин.

— Изволь, — отвечает тобольский купец, — этот товар. Мы и еще можем показать, у нас товару барка. Товар вишь — ягодка! Прямо малинка!

— Да уж и малинка. А цена как?

— Опять о цене! Цена у нас не как у других — всегда дешевая, тобольская…

Чешет мужик затылок: и подать платить скоро, а и нечем, и Абалацкой чудотворной иконе помолиться съездить хочется в новом зипуне, сколь годов уж собирались. Махнул рукой. Бог даст, хлеб уродится — деньги будут…

К Анике подлетел незнакомый бойкий парень:

— Смотри, смотри, что даем! Кафтан — из всех на базаре! Сшито, как сшито! Ни боринки, ни морщинки!

Кафтан и вправду хорош, да денег стоит. Аника, крякнув, идет дальше. Давно бы свой кафтан заменить пора. Уж и подклад, когда-то лазоревой китайки, весь нынче в дырах.

Тут Аника увидел сгрудившийся народ. Не похоже, чтоб здесь шел торг. Аника начал было проталкиваться. Невесть откуда вынырнувший пацан дернул его сзади за полу и закричал громко, дразнясь:

— Шлеп-нога, Шлеп-нога! Продал бороду куда? За полушку продал, потому и захромал!..

Борода же у Аники и за тридцать лет была реденькой, как у последнего калмыка. Сколько насмешек он из-за нее претерпел! И потому, когда в 705 году дошел до Тары указ брить бороды, он, Переплетчиков, признал государев указ с радостью. Бороду сбрил, хотя все казаки отказались. Может, потому с тех пор и не жаловали Анику, косились. Вот и сейчас, когда Аника подошел, плотнее сомкнулись — не пройти. Как ни вытягивал Аника шею, а не смог разглядеть, что там в середине делается. Мал ростом. Только голос услышал будто знакомый, уж не пустынник ли Михаило Енбаков?

Прислушался…

— …в Тобольску на гостином дворе сам слышал. Купец сказывал, что нонешний царь не печется о народе, а печется о немцах, потому что-де он и сам ихней породы, а не царского корня. Живал тот купец в Москве, и было их человек двенадцать, и сиживали они ночи над святыми книгами, а с ними говорил верховой священник и сказывал им, как-де воцарился государь и царь великий князь Алексей Михайлович и совокупился с царицей Натальей Кирилловной, и она-де, государыня, рождала царевен, и близь рождения он, государь, изволил ей, царице, говорить: «Ижели-де будет царевна, я-де тебя постригу». И она, государыня царица, призвав Артамона Сергеевича Матвеева, сказала ему ту тайну, что царь гневен. И когда родила царевну. Артамон Сергеевич учинил сокровенно: взял из немецкой слободы младенца и подменил вместо той царевны, а царевну отдал в немецкую слободу вместо того младенца. И поныне-де она в немецкой слободе жива…

— Говорю вам, не истинный государь наш, но антихрист. Сие в книге Кирилла Ерусалимского и Ефрема Сирина прямо указано, шлюся и на божественное писание. Ныне уж в мире антихрист есть, никто души свои не спасет, — так писано. Сына своего, царевича Алексея, убил за то, что он старой веры держался, нас всех пятнать будет меж пальцами, как солдат. Клейма уж заготовлены, — услышал новый голос Аника и узнал пустынника Дмитрия Вихарева. «Опять народ мутит окаянный. Видать, из скита пришел».

— А я вот слыхал, что государь наш истинный, в церковь ходит и на клиросе поет, бают, сам, — подал кто-то неуверенный голос.

— Га, дьявол он те и ангелом обернется! А щепотью молиться кто заставляет? Скоро и мясо в посты заставлять есть будут! — горячо воскликнул тот, кто рассказывал о подмене царя.

Храбер же, однако, Переплетчиков был только в мыслях. Слово и дело бъявить — не шутка! И положены за правый донос денежки. Да вдруг не сознаются расколыцики, так познаешь хомут на виске.

Доносчику — первый кнут! Да и разглядеть не дают, кто речи государю противные толкует. И дело не ждет, пора к Лоскутову бежать. Солнце над Аркаркой уж высоко стало.

У ворот дома Лоскутова встретил его жену и дочь.

— Доброго здравия, Никитишна! Ай, в храм принарядились?

— Здравствуй, Аникей Иванович! В церкву Николаевску к причастию хотим сходить.

— Хозяин-то дома?

— Нетути. На службе он. У таможни, верно, стоит. На ночь уходил. Дело ли какое?

— Эх, проходил мимо, знатье бы дак уж и поговорил… А дело, матушка, у меня, большое дело! Вот хочу вашу Варвару за Степку свово сватать!

Варвара вспыхнула и, кося, бросила:

— Больно надо! Сопли за ним подтирать!

Мать ударила ее по руке:

— Поговори! — И уклончиво Анике: — На таможне Федор-то, на таможне…

— Ладно. Никитишна, пойду я. А ты, Варвара, не взбрыкивай. Степка и щас жилист да ловок, а через годок-другой — мужик настоящий!

Федора Лоскутова, опоясанного саблей, встретил Аника неподалеку от Пятницкой церкви, когда тот подымался от часовни, что стояла у самой речки Аркарки. Рядом с ним шел военный с палашом на боку, в треуголке, в красном кафтане с линялыми галунами, обличавшем принадлежность его к Московскому полку, и в сапогах с засохшей на них грязью. Поздоровавшись, Аника отозвал Лоскутова в сторону.

— Что за служивый? По делу к нам аль как?

— Сержант Островский. По государеву делу к коменданту Глебовскому. Только на таможне пожитки его смотрели… На постой веду к себе…

— Какое дело?

— Не сказывал. Грит, не велено…

— Так, так… Слышь-ко, Федор, так че, обвенчаем Варвару-то со Степкой, а?

— Ну! Кто на нее позарится?

— Дак Степка-то малолеток, не повенчают, чай, да и Петровки завтра зачнутся. Ни свадьбы!..

— Кака те свадьба! В своем уме? С отцом Афанасием сговорюсь, вечером обвенчаем, выпьем за молодых без шума… А для других, быдто я ее в работницы взял, покуда жена в болезни… Ну, дак как?

— A-а, давай! Много за ней не жди, рубль серебром, боле не могу. Конь старой, менять пора!..

— Ладно, ладно, бог с ими, с деньгами! Побегу я, — заторопился Аника, увидев подходившего от базара Василия Исецкого.

Поп Пятницкой церкви Афанасий строг с прихожанами не бывал. Службы правит по старопечатному требнику. Никонианской щепотью креститься прихожанам не только не велит, но и сам двуперстно крестится. В совершении проскомидии на просфоре истинный осьмиконечный крест изображает, оной просфорой и мирян причащает. Однако же, протопопа соборной церкви Алексея опасаясь, на дискосе для отвода глаз и печатанную латинским крыжем о четырех концах просфору держит.

Литургия верных подходила к концу. Дьякон отдернул завесу, открыл Царские врата и возгласил::

— Со страхом божиим и верою приступите… Люди придвинулись к амвону, преклонились пред святыми дарами, напоминающими о воскресении Христовом, и стали читать молитву перед причащением:

— Верую, Господи, и исповедую, яко ты есть воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедший в мир грешный спасти…

Аника стоял со всеми и шептал:

— …Вечеря Твоея, тайныя днесь. Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни тя дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя. Господи, во царствии Твоем. Да не в суде или в осуждение будет мне причащение святых Твоих тайн, но во исцеление души и тела.

Молитва окончилась, и причастники, отдав земной поклон, подходят к отцу Афанасию, целуют край чаши и принимают со лжицы, которая дрожит в сухих руках отца Афанасия, Святые Дары. Отец Афанасий устал. Потертая, потускневшая риза висит на нем мешком. Едва слышно, скороговоркой, он повторяет: «Причащаются раб Божий честныя и святыя крови Господа Bora и Спаса нашего Исуса Христа во оставление грехов и в жизнь вечную…»