Долгая ночь (СИ) - Тихая Юля. Страница 49

Может, так и было когда-то. Что ррраз — и вы счастливы вместе, и будете счастливы вместе всегда. Но честно говоря, живьём я такого не видел.

Моя мама любила другого. Долго. Он всё ради неё бросил, принёс ей больших кровных клятв, а она избегала всяких сборищ и пыталась никогда не встретить пару. Но всё равно встретила. И осталась с парой, и они делают вид, что у них прекрасная семья, что вот это и есть настоящая, истинная любовь, а всё другое — фальшивое. На людях у них даже получается. Но я-то вижу, что на деле…

Такого много вокруг. И всякого другого тоже.

Я мечтал тебя встретить. Думал, что все эти несчастные люди — что это исключения, что им не повезло. Но это же не про меня, нет. Это не может быть про меня. У нас будет иначе. У нас будет правильно.

И вот она ты, здесь. Хвала Полуночи — живая. Не кажешься мне. Умная, смешная, нежная. Мне всё чудится, что ты всё-таки пахнешь. Но это, наверное, просто глюк.

Думаешь, я говорю тебе из квартиры не выходить, потому что вредный очень? Или потому что Сыск и правда чего-то думает про твои документы? Херня. Просто здесь мастер Дюме, и если что-то случится…

Что случится? Не знаю. Что угодно может случиться. Я никогда не думал, что такое может быть со мной. Сколько ещё вещей, о которых я не подумал?

Я бы так хотел всё исправить. Сделать что-то такое, большое, героическое, чтобы мы смогли быть счастливыми. Или чтобы… чтобы хотя бы ты могла быть счастливой. А я… я, наверное, не заслужил.

Я, наверное, должен и дальше… всё это… наверное, это цена.

Не надо меня жалеть. Не делай такое лицо. Я это говорю, но честно говоря… я не знаю даже, насколько всерьёз. Может быть, это я хочу хорошо выглядеть в твоих глазах. Может быть, это я хочу тебе казаться лучше, чем я есть. Что я, мол, готов на жертвы. Я не знаю, на что я готов. Ну да какая разница, всё равно всех этих обменов, всех этих цен — никто не предлагает.

Представь, как было бы хорошо. Такой вроде бы базар, продавец с тупыми усиками, весы синие с гирьками. Приходишь и говоришь: хочу, чтобы она меня любила. А он жуёт свои усы, сверяется с прейскурантом и говорит: с вас букет цветов, четыре листа извинений и шесть лет кошмаров. Вы ударяете по рукам, и всё, и всё понятно. Здорово, да?

Или чтобы к дорогам, выстланным Полуночью, прилагался компас. И карта. И чтобы с ними ничего, ничего нельзя было сделать… хотя нет, так было бы ещё хуже.

Мне так хочется, чтобы было легко. Чтобы вот сейчас — щёлк! — и всё сразу стало, как нужно. Но так же не будет, да? Так никогда теперь не будет. Потому что я всё испортил, и это нельзя отменить. Нельзя забыть или сделать вид, что не было. Тебя поломало, меня искорёжило, и та дорога, которая могла бы у нас быть, — она давно растаяла и не сбылась.

Её не будет больше. Никогда больше не будет.

И осталось узнать только…

Ты сможешь простить меня? Когда-нибудь. Хотя бы когда-нибудь?

Он не плакал. Только кривил губы, как будто пытался улыбнуться, но не мог. Если бы он плакал, было бы совсем ужасно.

Я облизнула пересохшие губы. Надо что-то сказать, но у меня так сжалось горло, что шее больно, и всему внутри — тоже больно.

У него лихорадочно горели глаза. Я посмотрела в них — и сказала совсем не то, что хотела:

— А ты?..

xliii

Это очень просто — сказать, будто вот он ты, один, тот самый, что испоганил мне всю жизнь. Я знаю, о чём говорю; это моя любимая сказка, в которой так приятно чувствовать себя человеком.

Мне было очень больно. Мне было ужасно, ужасно, ужасно страшно. Я всего вокруг боюсь; мир огромный, непонятный, в чём-то удивительный, и ему всё равно. Есть тысяча вещей, которые могут случиться, и ещё тысяча способов, как это может тебе навредить, и тысяча тысяч способов быть несчастной. Любая мелочь может стать роковой; любой день может стать последним, и это не мотивирует, нет — это парализует, замораживает, и всё, что ты можешь — это смотреть.

Чтобы иметь что-то — чтобы смочь что-то — чтобы чего-то добиться, нужно кем-то быть. Одним из тех великолепных людей, чьи истории попали на страницу Большой Сотни. Как тот ворон, которого обвиняли в поклонении Тьме, когда он изобрёл паровой двигатель, а он всё равно стоял на своём до конца. Как та лисица, которая вывозила крысят из резервации.

Я хотела бы быть такой. Если бы я была такой, я смогла бы сейчас сказать: это всё твоя вина.

Это ты напугал меня, да. Тебе не стоило всего этого делать. И тебе очень повезло, что я так и не научилась проклятиям, потому что иначе ты вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня.

Я ненавижу… наверное, тебя. Но гораздо больше я ненавижу ту себя, которая в этом раскрылась.

Я… Арден, меня же тоже учили. Я должна была обернуться. Но в тот день, став лаской… я впервые почувствовала себя свободной. Я подумала, что я могу быть сильной. Что я никому — ничего — не должна, что я сама по себе, что я что-то могу, что меня хотя бы в чём-то достаточно. Я хотела побыть в этом хотя бы немного. Быть хитрой и ловкой, поиграть с большим зверем, которому вздумалось, что он имеет на меня права, и носиться вместе с ним через снег. Я хотела доказать тебе — себе — что я не пустышка, что я хороша, что ты не пожалеешь, что твоя пара — это всего лишь я.

Но эти зубы… эта пена… этот снег…

Это была всего лишь я. А я маленькая, я слабая, и я никогда ничего не смогу.

Очень сложно уважать себя хотя бы капельку, когда рядом с тобой Ара.

Ара была лучше всех. Она плела охранные кружева высочайшего уровня, и учитель даже говорил, что ей стоит попробовать поступить в институт. Она играла на гитаре, и у нас во дворе собиралась большая, шумная компания, и все они пели песни, и все они смотрели на Ару. Она всё умела по дому, а пирог зеленью у неё удавался даже лучше маминого.

Не могу его больше есть.

Ару любили все, весь Амрау; Ару нельзя было не любить; Ара была прекрасна, как принцесса Полуночи.

Я любовалась ей каждый день. Я мечтала, что вырасту и буду, как она. Что и у меня будут получаться удивительные тонкие чары, что и я научусь смеяться хрустальным смехом, что и мои волосы будут лежать такой же сияющей короной. Тогда мы с ней станем лучшими подругами, она станет делиться со мной секретами, а я буду верно их хранить.

А потом она умерла. А я осталась. И я осталась маленькой, слабой и никчёмной. Я выросла, но так и не стала такой, как она, и даже если я буду очень-очень стараться, никогда такой не буду.

И знаешь, почему она умерла? Знаешь? Потому что для кого-то она оказалась недостаточно хорошей. Ара! Моя прекрасная Ара, которая была лучше всех, которая была такой, какой мне не быть никогда, — её оказалось недостаточно.

Что уж говорить обо мне?

Когда… когда всё это случилось, я почти перестала мечтать о паре, как все девчонки. Даже если я кого-то и встречу, не может быть, чтобы это было хорошо. Мне все повторяли, что всё нормально, и на всё воля Полуночи. И когда умру я, они тоже так скажут.

Если бы я остановилась хоть на секунду, я бы не уехала. Я не знаю, честное слово, стало ли бы от этого лучше. Может быть, я смогла бы быть взрослой, и сказать вслух: я не хочу. Смогла бы объяснить, что это моя жизнь, мой выбор, моя дорога, что я не хочу никого убивать, и что тайная служба — совершенно точно не для меня. Смогла бы сказать тебе, что не хочу торопиться.

А может быть, я просто согласилась бы со всем, что мне говорили. Как я всегда и делала.

Не знаю.

Я не остановилась. Тогда мне казалось, что уехать — это очень смело. Это было бы смело, если бы я хотя бы вполовину понимала, как это будет сложно. А было сложно, было ужасно сложно, и очень страшно. Я бы струсила, если бы знала.

Тогда я знала только, что вот так — точно не хочу. Что пусть будет что угодно, но только не это.