Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий. Страница 9

Когда Илья проснулся, он увидел Ирсанова уже надевшим ковбойку и шорты.

Боясь разбудить Илью и не зная, как убить время, Ирсанов, подкачав велосипедные колеса Ильюшиного «Орленка», возился теперь со вторым велосипедом, предусмотрительно взятым у соседей по даче.

– Я заснул, да? — спросил Илья.

– Совсем чуток, — ответил ему Ирсанов. — Одевайся. Нам уже пора. Уже совсем утро.

Кто проводил летнюю ночь у озера и возвращался обратно лесной дорогой, залитой солнечным светом, оглушенной громким пеньем очнувшихся птиц в окружении высоких сосен, тот знает, сколь хорош и неповторим такой путь к дому. Какую-то часть этого пути мальчики прошли пешком, ведя рядом с собой велосипеды.

– Теперь у нас есть тайна, — сказал один из них.

– Да, — согласился другой. И добавил,

– Твоя и моя. Наша.

– Да, — сказал Ирсанов. — Только наша.

И ловко вскочив на велосипеды, они быстро, даже слишком быстро помчались по влажному асфальту в сторону еще не проснувшихся дачных домиков и строений.

Когда мальчики вошли в дом, настенные часы пробили без четверти четыре утра. Родители Ильи это лето проводили в Болгарии, и Илья оставался на попечении своей бабушки. Единственной ее заботой было накормить единственного и любимого внука, все прочее в каникулярной жизни Илюши ее не интересовало. Боясь разбудить бабушку, мальчики тихо прошли на маленькую веранду, где она еще с вечера приготовила для Ирсанова раскладушку. Илья занимал в этой застекленной комнатке довольно большую металлическую кровать с панцирной сеткой и огромной подушкой.

– Ты со мной или на раскладушке? — лукаво поинтересовался он у Ирсанова.

– А бабушка?

– Так она же спит, — продолжал шепотом Илья. — А когда проснется, пойдет на базар. Она сюда никогда не заходит. Считается, что в каникулы я могу спать сколько хочу.

– А родители?

– Так они же в своей Болгарии, я тебе говорил. Вернутся только в конце лета.

– А ты не обидишься, — осторожно спросил Ирсанов, — если я сейчас лягу на раскладушку и чуток посплю. Совсем чуток, а то я что-то...

– Конечно, нет, — спокойно сказал Илья и начал раздеваться, вновь почему-то снимая с себя все-все, даже плавки. Через минуту он был уже в своей постели. Ирсанов тоже быстро разделся, оставшись в своих плавках. Он уже забрался под легкое одеяло, уже готов был сомкнуть веки, но нагота друга и все случившееся с ним на озере снова растревожили Ирсанова, и он нарочно сильно зажмурился,, буквально до боли, думая так побыстрее заснуть. Но сон куда-то улетучился, поэтому он шепотом спросил Илью:

– А ты всегда спишь так?

– Как? — довольно громко ответил Илья.

– Голый? — прошептал Ирсанов.

– Всегда. Я закаляюсь. А что? И так ведь удобней спать.

Ирсанов ничего ему не ответил, а лишь последовал примеру Ильи и стянул под одеялом с себя плавки, засунув их под подушку.

– Ладно, все, спим, — проговорил он.

– Спим. Спокойной ночи, Юра. Хотя уже утро, но все равно...

Но заснуть у Ирсанова все никак не получалось. Он думал об Илье: «Какой он хороший, мой Илья. Вот встретить бы такую девочку... Я бы любил ее сильно-сильно. Жаль все-таки, что Илья — мальчик. Но все равно он очень хороший. И мне с ним так приятно, так приятно...»

– Юра, — тихо позвал Ирсанова Илья, — ты спишь?

– Не сплю. А что?

– А раз не спишь, иди ко мне. Я хочу опять на тебя посмотреть сейчас. Только сними свои плавки, пожалуйста.

– Я уже снял, — ответил Ирсанов. — Иду.

Странное дело, но ему тоже этого очень хотелось сейчас — чтобы Илья снова увидел его, как ночью на озере, и восхищенно прошептал бы: «Какой ты уже большой, Юра!» И прикоснулся бы к нему своей чуткой ладонью. И он, Ирсанов, снова бы испытал «все то же самое». Поэтому он бросился к Илье, как бросаются с обрыва в глубокую воду купальщики, не боясь ни высоты, ни глубины, осуществляя свое падение вдохновенно, естественно и легко.

– Какой ты горячий, Юра, — прошептал Илья. — Ты случайно не простыл?

– Нет-нет. Что ты! Ты ведь тоже горячий, Илюша.

– Я знаю. Но ты все равно горячее, правда?

– Не знаю. Наверное...

– А я знаю, — весело шептал Илья, целуя Ирсанова прямо в губы. — Я все теперь знаю, да?

– Да.

– Все-все.

– Да.

– Тебе хорошо сейчас?

– Да. Чудесно, Илюшенька...

– Какой ты милый, Юра! Какой милый!..

– И большой?

– Да, — прошептал Илья. — И красивый. И очень сильный.

– А ты ?

– А я еще должен подрасти.

Теперь, полуобняв друг друга, оба мальчика погрузились в глубокий сон. Простыня, которой они пытались накрыться, сбившись, лежала теперь где-то в ногах. Ирсанов лежал на спине, одну руку заложив за голову, а другая его рука как бы поддерживала снизу Илью, лежавшего к Ирсанову лицом, широко раскинувшего ноги, одной из них в полусогнутом положении касаясь Ирсанова. Яркий солнечный луч, внезапно появившись на веранде, освещал сейчас их счастливые лица, превращая Ирсановские вихры в золотистые колючки, а темные кудри Ильи в завитки овечьей шерсти, отливающие сизой чернью. Этот цвет кудрей Ильи делал его тело еще более белым, почти мраморным, с синими прожилками на висках и шее. Одна его рука тоже была занесена за голову и вытянута за ней под тяжестью его головы, а другая спокойно лежала на груди Ирсанова, вполне вписываясь в выступы грудной клетки.

Тело Ирсанова было спокойно. Оно уже успело загореть и резко контрастировало с незагоревшей частью. То, что так привлекало к себе неутомимого Илью и превратило Ирсанова из юноши в мужчину, в любой момент было готово ожить и обрадовать их обоих, но сон молодости оказался более властным над ними, и оба мальчика, иногда улыбаясь в своем сне, не могли знать, как восхищается их наготой в эти часы июльское солнце. А оно обещало жаркий и яркий день, какие бывают только в июле в этих местах, когда все Комарово лениво тянется или в сторону залива, или к озеру, что, конечно, дальше и не всем под силу в такую жару. Но все же!

А между тем, Илья совсем не любил купаться и на залив почти не ходил, да и плавал он, честно говоря, плохо. Щучье озеро он любил за обрамлявшие его лесистые берега, за кувшинки, за кряканье уток, за запахи костров, за уходившее за макушки сосен вечернее солнце, за щемящее чувство одиночества, которое он, Илья, испытывал возле безлюдного озера в будние дни и особенно вечера. Обычно он приходил сюда с какой-нибудь книжкой (шел всегда пешком, любя эту лесную дорогу, иногда забредая на комаровское кладбище). Илья чувствовал и понимал стихи, поэтому в его руках вечно были какие-нибудь стихотворные сборники. Он перечитывал понравившиеся ему стихи, примостившись под каким-нибудь деревом. Чаще всего это был Лермонтов — поэт для подростка его возраста довольно трудный. Но Илью влекла музыка слов, поэтому, отправляясь на дачу в этом году, он взял с собой и Лермонтова, и Тютчева, и Фета. Но минувшей зимой Илья открыл для себя сонеты Шекспира и был поражен тем, что эта любовная лирика была посвящена Шекспиром не женщине, как обычно, но мужчине. Уже довольно прилично читая по-английски, Илья добрался до оригиналов Шекспира, по языку довольно трудных и для самих англичан нашей эпохи, и, убедившись в правильности своего открытия, хотел было поделиться с этим с Юрой Ирсановым, еще не зная наверное отношения Ирсанова к Шекспиру и волнующей Илью проблеме. Но как это сделать?.. Как и чем обратить внимание приятеля именно на эту особенность шекспировских стихов?.. Как?

Начавшаяся между мальчиками дружба еще в Озерках с самой первой своей минуты была окрашена для Ильи рано проснувшейся в нем чувственностью. Любое слово» рослого и спортивного друга, любое его движение, каждый поступок, мимолетная улыбка, складки его рубашек и брюк, даже запах мыла — обыкновенного туалетного мыла, исходивший от рук и лица Ирсанова — все это неизъяснимо тревожило и волновало Илью, и в каждом рукопожатии он читал для себя нечто очень важное,. Тайное для Ирсанова и очевидное для самого Ильи. Что это? Что это такое? Любовь? Очевидно, да, потому что даже случайно встречаясь с Ирсановым глазами, засматриваясь на его фигуру, выхватывая зрением нечто для себя в ней наиболее значительное и притягательное (обычно это были ноги Ирсанова, его узкие бедра и сильная спина пловца), губы Ильи всякий раз сами собой складывались в немое «я люблю тебя». А по утрам Илья специально убегал на озеро, чтобы там, ища глазами Юру, сесть возле печальной ивы и беспрестанно наблюдать за тем, как Юра входит в воду и выходит из нее; как лежит под солнцем на своем полосатом полотенце, в своих красных плавках, и как эти блестящие нейлоновые плавки точно и жадно обнимают его уже почти мужское, но все еще юношеское тело.