Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза. Страница 24

Мозес поворачивается к лагерю, и я невольно вжимаюсь в клеенки, хотя понимаю, что с такого расстояния он никак не сможет меня заметить.

Как же мисси связалась с такими негодяями? Надо обязательно в этом разобраться. Я открываю ее ридикюль в надежде найти там ответ. Внутри лежит носовой платок, от которого пахнет кукурузным хлебом. И немудрено: уж мисси-то без съестных припасов никуда не отправляется. Желудок у меня так и сжимается от голода, пока я ощупываю остальное содержимое: кошелек для монеток с шестью долларами внутри, заколки для волос из слоновой кости и наконец на самом дне — что-то тяжелое и твердое, завернутое в шейный платок мистера Госсетта. Пока я разворачиваю загадочный предмет, он негромко позвякивает. А когда на свет показывается маленький карманный пистолет с жемчужной рукоятью и на ладонь мне падают два патрона, по спине пробегает холодок. Быстро завернув оружие в платок, я кладу его себе на колени и смотрю на свою находку.

Ну и зачем мисси взяла его с собой? Умеет же она впутаться в историю, ничего не скажешь! Тут большого ума не надо — да у нее его и нет.

Я достаю из платка хлеб, а пистолет так и оставляю лежать на коленях. Откусываю кусок. Хлеб сухой и черствый, его трудно проглотить, не запивая водой, так что много мне не съесть, но, чтобы унять боль в голове и желудке, много и не нужно. Остальное я прячу в ридикюль вместе с деньгами, а потом снова смотрю на оружие.

От шейного платка хозяина пахнет табачным дымом, кожей, пеной для бритья и виски.

Он вернется домой, и весь этот кошмар закончится, твержу я себе. Он сдержит слово насчет нашего договора. И не позволит хозяйке ему помешать.

«Но ведь хозяин не знает, где ты!» — мелькает в моей голове внезапная, точно вспышка, мысль. Да этого вообще никто не знает: ни хозяйка, ни даже мисси Лавиния. Она-то думает, что ее сюда привез какой-то мальчишка, подрабатывающий на дворе. «Возвращайся-ка домой, Ханни. И никому не рассказывай, что ты сегодня видела», — нашептывает мне внутренний голос.

Я вспоминаю, как много лет назад меня тоже умоляли бежать, чтобы не случилось беды. И если бы я тогда послушалась, может, со мной бы сейчас была сестра. Хотя бы одна из сестер.

— Нельзя упускать шанс! — шептала мне на ухо моя сестра Эфим, когда Джеп Лоуч умыкнул нас. Мы с ней — тогда еще две маленькие девчушки — убежали в лес справить нужду. От долгой дороги, порок и ночевок на промерзшей земле у нас все болело. Утренний морозец пощипывал кожу, а ветер завывал, точно сам дьявол. Эфим, заглянув мне в глаза, сказала: — Надо бежать, Ханни. Нам вдвоем. Бежим, пока еще можно!

Сердце у меня заколотилось от холода и страха. Как раз накануне Джеп Лоуч, сидя у огня, достал свой нож и показал, что нас ждет, если мы зададим ему хлопот.

— Масса с-с-скоро нас заб-б-берет! — запинаясь, ответила я. От волнения губы с трудом слушались.

— Да не станет никто нас спасать! Надо самим спасаться!

Эфим тогда было девять — всего на три года больше, чем мне, но какой она была смелой! И она тогда была права. Даже теперь ее слова жалят меня. Надо было бежать! Вместе! Через два дня Эфим кому-то по дороге продали. Больше я ее не видела.

Так, значит, надо скорее бежать, пока меня не пристрелили — или еще чего хуже!

С какой стати меня вообще должно заботить, во что там ввязалась мисси на пару с этой девчонкой, Джуно-Джейн, которая все эти годы жила как настоящая королева? С чего бы? Чем я им обязана? Тяжким трудом, от которого нестерпимо болит все тело, а ладони все в кровавых ранах от острых веток хлопка? Работой, после которой я, обессилев, падаю на кровать в девять часов и засыпаю, чтобы утром, в четыре, снова начать все сначала?

«Всего один сезон! Последний сезон, Ханни, — и у тебя наконец появится что-то свое. И ничье больше. Ты заживешь настоящей жизнью. Может, Джейсон и не блещет умом, да и красотой тоже, но он славный, честный работник. Он будет тебе добрым мужем, сама знаешь. Возвращайся домой. Переоденься в свое платье, а эту одежду сожги, как только представится случай. Никто не должен узнать о том, что произошло!» В голове моей созревает план. Тати скажу, что меня посадили в подвал хозяйского дома, сбежать я никак не могла, потому что у дома без конца терлись мальчишки, подметавшие двор, а потом я уснула.

Никто не должен узнать!

Стиснув зубы, я убираю пистолет в ридикюль мисси и со злостью захлопываю его. Чем же я заслужила весь этот ад? За что прячусь тут посреди какого-то лагеря, под покровом ночи, спасаясь от великана, который хочет меня застрелить и выбросить в реку?

Да ни за что! В этом-то все и дело. Все как в старые времена. Мисси Лавиния опять выдумывает какую-то пакость, садится в сторонке и ждет, пока кто-нибудь на нее клюнет и получит по первое число. А потом встает, закладывает пухлые ручонки за спину и даже на носки привстает от гордости, что это не она впросак попала!

Но сейчас все будет иначе. Пускай мисси Лавиния сама думает, как выпутаться из беды.

Надо добраться до городской окраины, пока еще темно, поискать у дороги укромное местечко и дождаться там рассвета. Пускаться в путь затемно нельзя. Представителям «цветного народа» путешествовать в одиночку опасно — по ночам на дороге можно встретить наездников, которые, как в свое время патрульные, следят за тем, чтобы мы не перебегали с места на место, если только не по поручению кого-то из белых.

Осторожно выглянув из-за брезента, я осматриваюсь, выискивая себе путь понадежней. Недалеко от причала я вижу человека в белой рубахе. Он смотрит в мою сторону. Я пригибаюсь на тот случай, если он и впрямь меня заметил. А потом понимаю, что никакой это не человек — просто кто-то повесил на ветку одежду сушиться. Под одеждой мерцают угли, оставшиеся после костра. Рядом растянута занавеска, закрепленная на стволе дерева, а над ней висит москитная сетка.

Из-под сетки торчат чьи-то огромные ступни.

Первая часть моего плана проясняется. Я выскальзываю из своего убежища и, стараясь не шуметь и держаться тени, устремляюсь к лагерю.

Схватив шляпу, которая сушится на дереве, я надеваю ее на голову вместо своей, стараясь не думать о том, воровство ли это, когда ты меняешь свою вещь на чужую. Если утром, когда я отправлюсь в обратный путь, Мозес, человек в шрамах или кто- нибудь из его работников отправятся на мои поиски, им будет сложнее узнать меня.

Мои пальцы проворно скользят по рубашке, расстегивая костяные пуговицы. Я сбрасываю ее и тянусь за белой, чужой, пока москиты не успели на меня накинуться. Воротник цепляется за ветку, и мне, несмотря на мой высокий рост, приходится подпрыгнуть, чтобы стащить рубашку, не порвав ее. Ветка распрямляется, занавеска, привязанная к ней, дергается, и хозяин рубашки недовольно переворачивается на своем тюфяке на другой бок, он прочищает горло, кашляет.

Я застываю как вкопанная и жду, когда он затихнет, а потом, быстро закинув свою старую рубашку на ветку, бегу, как была, полуголая, с его одеждой в руках, к соседнему полю, с которого уже собрали урожай. Там я прячусь среди стерни и одеваюсь. В роще заливается лаем собака, ей отвечает другая. Потом — третья. Их голоса сливаются в протяжную охотничью песнь. Она воскрешает в памяти дни, когда патрульные и надсмотрщики сновали по дорогам со своими псами и выискивали беглецов, которые прятались в болотах или пытались удрать на Север. Иногда их быстро ловили. Но порой им удавалось скрываться месяцами. Некоторые из них так и не вернулись, и мы верили, что им удалось добраться до «свободных штатов», о которых были наслышаны.

Но чаще всего беглецы, мучимые голодом, лихорадкой или тоской по своему народу, возвращались домой сами. А что с ними было дальше, зависело от хозяев. Но если их заставали в поле, патрульные спускали на них собак, и те впивались зубами в плоть и отдирали ее от костей, а потом то, что осталось от человека, притаскивали на плантацию. И тогда все — и те, кто работал в поле, и домашняя обслуга, и детвора — должны были выйти на улицу и смотреть на изувеченного, измученного беглеца и на порку, следовавшую за этим.