Властелин рек - Иутин Виктор. Страница 38

«Тайно открыть королеве мысль государеву в рассуждении женитьбы, если Мария имеет качества нужные для царской невесты, для чего требовать свидания с ней и живописного образа её» — так звучало письменное наставление для русского посольства. Иоанн не сомневался в успехе этой миссии. Теперь оставалось самое тяжкое — ждать.

Отпустив дьяков, Иоанн проследовал в свои покои. Сегодня каждый шаг давался особенно тяжело и порой причинял страшную тупую боль во всех членах. Она была нестерпимой, оттого вспышки гнева были все яростнее и неукротимее. Боль, телесная и духовная, сопровождала Иоанна теперь всегда, словно он уже оказался в аду, где суждено ему было поплатиться за великие свои многочисленные грехи…

Тяжело идет государь, стуча посохом. На пути появляются, как всегда, бесчисленные придворные, но они молчат, кланяясь, пятятся, отступают в тень. Даже они своим вездесущием гневили Иоанна, и он старался просто не замечать их — в его глазах они представлялись безликими пятнами. Он всю жизнь вынужден был терпеть рядом с собой толпы лизоблюдов и льстецов. И теперь желал лишь покоя и уединения.

Иоанн уже осознал, что монашество так и останется для него несбыточной мечтой. Как оставить сыну Федору все то, что он, государь, создавал, укреплял, защищал, завоевывал все эти годы? Как этот жалкий инок, не смыслящий ничего в государственных делах, восстановит, укрепит поруганную державу и вернет принадлежащие России по праву земли? Не сможет он править! Не потому ли бояре не захотели себе иного государя, кроме Федора? Хотят царствовать вместо него!

Да, так и случится. Годуновы — вот кто захочет взять власть в свои руки! Подобно пиявкам, они присосались к царевичу, безмерно влюбленному в свою супругу, не принесшую, однако, за все эти годы наследника царскому дому! Ежели ранее Иоанн и не желал, чтобы Федор дал потомство, которое рано или поздно начало бы враждовать с потомством царевича Ивана, как это было всегда в доме Рюриковичей, то теперь от рождения наследника в семье Федора зависит судьба целой страны! Следовало бы развести Ирину и Федора… Но так много бед случалось из-за того, что Иоанн вмешивался в семейную жизнь своих детей, и теперь уже ему не так просто решиться на то…

Боярская власть… С ней Иоанн боролся полжизни, силясь ежели не уничтожить, то ослабить — лишь для того, чтобы сохранить самодержавие и единство страны. И после его смерти той самой боярской власти суждено возродиться — он знал это — и все вернется на круги своя. Снова…

Мысли о будущем страны страшно угнетали Иоанна, потому ему во что бы то ни стало надлежало жить, укреплять, преумножать, отвоевывать. Батория, этого безродного выскочку, надобно поставить на место и вернуть Ливонию себе, а с нею и Полоцк, и Киев. Надлежало еще закончить войну со шведами, подчинить себе крымского хана, усмирить бунтующие в Поволжье племена. Но откуда взять столько сил? Иоанн не мог себя обманывать — с течением времени, с каждой трагедией и неудачей, ему становилось все хуже и хуже, и на полное выздоровление надежды нет никакой. Он ждал смерти, как избавления, но боялся ее, ибо не желал оставлять державу свою разоренной, поруганной.

Потому каждый день, завершив дела, он долго молился в одиночестве, истово выпрашивая у Господа прощение. Ведь поражения в войне с Польшей, вся эта боль, терзавшая его тело и душу — это не что иное, как гнев Божий. И хоть все труднее было отбивать поклоны и подолгу стоять на коленях, царь все равно молился, лишь в этом находя утешение.

— Господи, ниспошли на меня благодать свою, освободи от хвори тяжкой, кою я больше не в силах терпеть. Но ежели это крест мой, ежели испытываешь Ты меня, так спаси державу мою, помоги народу своему православному, дай силы оружию нашему покарать бесчисленных врагов…

В сумраке и тишине, склонившись перед киотом в черном, похожем на рясу, платье, Иоанн взывал Господу о прощении, долго и строго молился, но не ощущал покоя души своей.

Из темноты повеяло могильным холодом и сыростью, всем нутром своим Иоанн почуял чье-то присутствие в своих покоях. Из-за спины словно донеслись до его уха чьи-то шаги и стук посоха, и голос молвил:

— Здравствуй, сыне.

— Здравствуй, владыко, — отвлекшись от молитвы, произнес Иоанн. Он не мог не узнать этот голос — к нему явился сам покойный митрополит Макарий.

— С болью взираю на тебя, сыне, на царствие твое разоренное. Ведаешь, что погубило тебя и народ твой? — Голос становился все громче, словно тень покойного приближалась к склоненному у темного киота Иоанну.

— Гордыня, — ответил царь.

— Верно, — удоволенно ответила тень. — Даже сатана, один из ближайших сподвижников Господа, был изгнан из-за гордыни, ибо хотел стать равным Богу. Так и ты вознамерился быть Богом в царствии своем.

— Гордыня моя состояла в том, что глух я был к советам других, и я один взял грехи державы своей на рамена своя! — возразил Иоанн.

Тень скрипуче рассмеялась, и царь настороженно покосился назад, боясь обернуться.

— А разве не принял ты на рамена своя то, что по праву должно принадлежать токмо Господу?

— За измену Ему и земле своей карал я и только так! — раздраженно выпалил Иоанн, от наступившей слабости опершись руками в пол.

— Все ли они были изменниками, государь? — все громче твердила тень, словно набираясь сил. Иоанн молчал, чувствуя дрожь во всем теле.

— Разве тот, кто доносил на изменников, после не стал сам отступником? — продолжал дух, насмехаясь.

Тени Алексея и Федора Басмановых показались перед глазами царя и исчезли, растворились, оставив витавшую в воздухе похожую на пепел мелкую пыль. Да, скольких оговорили они, скольких отправили на плаху, а в итоге, возжелав вышней власти, покрывали изменников, засевших в Новгороде.

— А сколько люда было убито твоими кромешниками? Все ли посадские мыслили об измене? Разве остановил ты своих псов цепных? — словно прочитав мысли Иоанна, молвила тень.

— Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое! — шептал, крепко зажмурив глаза, Иоанн.

— А разве не возомнил ты себя вечным судией, подобному Богу, когда сам решал, куда направить души казненных тобой? — голос Макария становился все более страшным, словно отдавал тяжелым скрежетом железа.

Поднявшийся ветер хлестнул по ногам Иоанна, тревожно заколыхались огни свечей. И узрел царь черные проруби заледенелого Волхова, куда опричники бросали привязанных друг к Другу женщин и их детей — семьи дьяков-изменников. Он слышит их истошный, нечеловеческий предсмертный крик, чувствует ужас вечной тьмы, пронизывающий холод, и в страхе закрывает глаза, боясь узреть, как черная бездна, мрачно темнеющая среди заснеженной ледяной реки, поглотит его самого.

— Не отверже мя от лика твоего, духа твоего святого не отыми мя! — шептал Иоанн, подняв к лицу сцепленные ладони.

— А сколько тел не погребенными, не отпетыми оставил ты на съедение зверям и птицам? — гремел в голове возглас, уже мало походивший на голос покойного владыки; он мешал думать о Боге, мешал молитве будто нарочно. — Оставив тела без христианского погребения, ты запрещал проводить по ним заупокойные службы, дабы души их не нашли иной дороги, кроме той, что ведет прямиком в ад!

Последние слова произнесены были будто не одним, а сотнями гневных, страдающих, визжащих, скрипящих голосов. Резко запахло серой. Иоанн уже понял, что это не Макарий говорит с ним, а нечисть, явившаяся в образе того, кому царь всегда доверял и коего любил. Окутанный страхом, царь начал молиться громче и усерднее, стараясь не слышать глас сатаны, стараясь не думать, что злой дух стоит за его спиной.

— Кому ты молишься? — голос стал утробным, с продолжительным, похожим на собачий лай эхом. — Бог оставил тебя. Отныне ты не в его власти! Не в его…

— Ты же, премилосердный Боже, меня, более всех людей грешного, прими в руце защищения твоего! — отчаянно повторял Иоанн, чувствуя, как слабеет окончательно, и теплый пот, подобно густой крови, стекает по его челу.