Пламя моей души (СИ) - Счастная Елена. Страница 52

— Видишь, поплатился я, Елица, — вздохнул княжич, садясь рядом.

Леден хмыкнул громко, не сводя взгляда с неё пытливого, острого, словно кромка ледяная. Он резал на куски этим взглядом всегда. С самого первого дня, как встретились. И чем дальше, тем порезы становились всё глубже. Чаян не ранил так своими словами и поступками. А Леден и молчал, кажется, и не подходил почти — а всё равно терзал.

Елица повернула голову к старшему Светоярычу, окунулась в тёплые серые воды его глаз — словно залечила рубцы свежие. Так виновато он смотрел, с таким сожалением — что и хотелось-то злиться, не верить ему, а не получалось. Слегка успокоив взволнованное сердце, она встала и покинула избу. Застала ещё у себя Озару, которая сидела у печки и тряслась мелко, словно не лето тёплое на дворе было, а лютая служа. На коленях держала она кружку опустошённую, смотрела перед собой неподвижно. Боянка хлопотала, застилая лавки на сон, и косилась на девицу опасливо. По лицу её пронеслась облегчённая улыбка, как увидела она возвернувшуюся княжну.

Озара тоже ожила, вперилась в неё с ожиданием и, видно, по лицу поняла, что всё окончилось не так скверно, как она успела себе напридумывать.

— Иди домой, — бросила ей Елица. — А то ещё отец тебя потеряет — только хуже станет.

Не хотелось ни о чём с ней говорить, ничего объяснять: от отца всё узнает. Та и спрашивать ничего не стала — поставила кружку на стол и ушла спешно.

Так недолгий спор с Макушей вымотал — только и осталось, что спать поскорей улечься. Боянка предупредительно подогрела воды к умыванию и рубаху чистую на ночь достала. И только накрывшись одеялом тонким и смежив веки, Елица вспомнила, что не знает, когда вернулся Радим и о чём со знакомцем своим договорился. Да уже всё равно было — чай, не маленький.

Только долго поспать не удалось. Ворвался в сладостную мглу сна сначала шум отдалённый, затем и рокот голосов — встревоженных, громких. Огонёк тусклый пробился светом сквозь сомкнутые веки. Елица вздохнула, прикрывая лицо ладонью, надеясь втайне, что это просто обрывок сновидения. Но нет — гомон только возрос, топот торопливый окончательно выдернул в явь.

— Буди княжну! — резкий приказ заставил и вовсе встрепенуться.

Елица села, натягивая одеяло до подбородка: перед ней, всего в паре шагов стоял Леден, растрёпанный, злой, что шершень. Чего-то голос и звучал гудением в голове сквозь сон. За спиной его, сжимая в руке светец, стояла Боянка, уже собираясь, видно, его останавливать.

— Мужа твоего притащили, — дюже нахмурив брови, бросил княжич и назад повернул. — Полудохлый. Но не ранен никем, кажется. Думаю, ты поймёшь, что с ним.

Боянка только в сторону успела отпрыгнуть, пропуская его. Спохватилась быстро, подала Елице плащ — плечи накрыть — хотела и сама за ней увязаться, да та остановила её.

Леден уже почти дошёл до мужицкой избы, как Елица его нагнала. И показалось, серчает на неё за что-то, хоть ей впору обиду таить на него. Да пустое это всё: не ко времени выяснять и спрашивать, отчего он и смотреть на неё не желает.

Внутри оказалось шумно и немного суетно. Хлопотливый Брашко всё ж хотел, видно, чем-то помочь, но не знал, чем, и оттого выглядел растерянным, стоя посреди хоромины и не зная, куда себя деть. Радай сидел на своей лавке, поглядывая на всех сонно и зло. Только Чаян о чём-то говорил с мужиками, которые, видно, Радима и притащили. Тот лежал теперь недвижимый на лавке, самой дальней от печи и выглядел даже не хворым, а и вовсе мёртвым.

— Вы точно брагой его не напоили вусмерть? — Чаян кивнул вошедшей Елице и снова отвернулся.

Ярунчане забубнили обидчиво, что де нашли его вообще на улице, а уж что с ним теперь делать будут да как в себя приводить, это дело не их. А после к двери направились, один за другим обшаривая едва одетую Елицу взглядами. Она подбежала к лавке, где лежал Радим, присела на край, вглядываясь в его спокойное и бледное до зелени лицо. Почти неосознанно она зашептала заговор, открывающий все силы его, дающий почувствовать переплетение живы и направить в нужное русло. Начала — и едва не ахнула. Думала ведь, что со смертью Димины сошли все чары с Радима, а оказалось, что, угодив в мир Навий, она за собой теперь и мужа тянула. Ведь он, как ни крути, связан с ней обрядом: сильным, свершённым на том самом капище — а значит и крепким. Гораздо крепче обычных. Ещё и соитием он был сомкнут, похоже. От мысли такой невольный жар к щекам бросился, словно довелось ей подглядеть воочию, как муж её с другой любится.

— Так что с ним? — от прозвучавшего над плечом голоса Ледена Елица едва на месте не подпрыгнула.

Моргнула невидяще и голову к нему повернула. Смотрел он спокойно: верно, здоровье Радима совсем его не беспокоило — просто интересно было, отчего тому вдруг дурно сделалось.

— Приворот не отпускает.

Княжич обернулся к брату, который близко не подходил и ничего не спрашивал. Да и чему удивляться: до жизни мужа Елицы, который и без того как будто мёртв был, сейчас нет никому дела. Помрёт — только плечами пожмут. Не было его — да и не надо.

И оттого злость страшная обуяла, хоть и понимала Елица всё. Понимала, что за соперника Чаян Радима держит теперь, а она только пуще всё усложняет тем, что обручье ему не отдала. Да не могла она рубить сгоряча, в себе так и не разобравшись, не поняв до конца, чьему велению следовать: разума или сердца. А возьмись размышлять над тем — так всё недосуг, что-то да случается не вовремя.

— Так ведьма, кажется, померла, — развёл руками младший Светоярыч. — Своими глазами видел, как прахом обратилась.

— А чары её на нём остались некоторые, — Елица махнула Брашко, подзывая. — Я не заметила тоже. По незнанию.

Тот подбежал и выслушал наказ раздобыть у баб местных аира болотного и пустырника — сделать настой, что помог бы оборвать последние нити приворота, наложенного Диминой на Радима так давно, что уж въелся он в нутро его, словно хвороба какая страшная. Парень кивнул и умчался — не смотри, что ночь на дворе — а надо.

— Так почему на нас не остались? — всё не отставал Леден.

Как будто отходить не хотел и на шаг. Приглядывался всё подозрительно к Радиму — словно думал, что тот притворяется, а то и вовсе что худое задумал.

— С вами совсем другое было. Просто снадобье хитрое. А тут…

Она вздохнула и жестом попросила княжича отойти хоть немного. Давил он на неё своей близостью — что мысли все нужные разбегались — где уж на словах сильных сосредоточиться?

— Может, я могу помочь?

Но Елица только повторила взмах рукой и склонилась ближе к Радиму, рассматривая его и понимая, что отвыкла совсем. Отвыкла от его лица, от волос чуть вьющихся и всегда немного взлохмаченных. От дыхания его, от губ, с которых оно срывалось сейчас слишком спокойно. И вспомнить бы, как целовал её когда-то, как блуждать мог руками полночи по телу её — чтобы больший вес заговору отворотному придать — а не могла толком. Или не хотела? Не хотела больше былое ворошить, не хотела взывать к памяти тела: померкла она тоже давно.

Она прикрыла веки, чтобы не пускать в голову размышления лишние, и зашептала прямо над ним, медленно поглаживая жёсткую ладонь пальцами:

“Помогите, Мать Сыра Земля, Мать Матерей и Мать Мёртвых (здесь Макошь, Лада и Морана — прим. автора). Не дайте сгинуть-погибнуть мужу моему, обрядом со мной связанному, кровь мою девичью принявшему. Травы чистые, в поле и у реки собранные — примите тяжесть воли чужой на себя. Возьмите на себя всё гадкое, наведенное, привороженное, с подкладом принесенное, дурным словом посланное, лихим взглядом провоженное. Будь хоть девицей, будь хоть старухой, будь хоть мужиком, будь хоть сестрою, будь хоть братом, будь хоть свекровью. Пеплом обратятся нити повязанные, водой разольются-расплещутся без следа. Отпустит рука недобрая, хватка сильная. Крепко моё слово, словно Алатырь-камень. И не будет ему препон на пути”.

Склонилась Елица ещё ниже и губами прижалась к челу Радима, наполняя его тело волей своей. Волей Богинь, что не допустили бы злой волшбы, коли имели бы на том капище прежнюю силу. Нависла тень позади. Елица, хоть и не видела, но почувствовала так, словно туча влажная над головой встала.