Честь - Умригар Трити. Страница 33

Смита налила в ведерко горячей воды, набрала полный ковш воды и полила на себя. С тоской вспомнила ванную в «Тадж-Махале» — душ с мощным напором воды, повсюду мрамор — и тут же устыдилась своих буржуазных желаний. Впрочем, кого она обманывает? Совсем скоро она вернется в свою квартиру в Бруклине с гранитными столешницами и тропическим душем в ванной. После смерти мамы папа заставил Рохита и Смиту забрать часть ее наследства. Они отказывались, но он настоял. Рохит купил машину, а остаток отложил ребенку на колледж; Смита сделала ремонт на кухне и в ванной.

А какое наследство получит Абру? Могилу отца, которого никогда не знала, но чей призрак будет преследовать ее всю жизнь. Пепел материнской мечты, чей вкус навек останется у нее на губах. Горе бабушки, которое будет проявляться гневом, грубым словом и пощечиной всякий раз, когда девочка сделает что-то, что напомнит амми о ее покойном сыне. Голод станет постоянным спутником Абру — голод эмоциональный, который возник еще до ее рождения и не утихнет никогда. И голод физический, пустота в желудке, тяжелая и осязаемая, как ботинок или камень. Бедный Абдул надеялся, что его дочь унаследует новую, современную Индию. Но она стала символом старой Индии — Индии, застывшей во времени и изуродованной невежеством, неграмотностью и предрассудками, управляемой людьми, что бросали ядовитые семена ненависти в народ, принимавший месть за честь, а жажду крови — за традицию.

Смита издала звук — это с губ сорвалась накопившаяся печаль. Ванная поплыла перед глазами, Смита уронила ковш в ведро и расплескала воду. Прислонившись лбом к холодному кафелю, она заплакала. Она плакала так долго, что через некоторое время ярость из-за Мининой судьбы сменилась глубокой печалью за судьбу растерянной испуганной двенадцатилетней девочки, которой когда-то была сама Смита, и горе, которое она столько лет в себе подавляла, воскресло и прорвалось наружу.

Выйдя из душа, она почувствовала легкость на сердце, словно слезы частично смыли боль, которую она носила с собой. Она оделась, посмотрела в зеркало и вышла из комнаты. Быстро прошла по коридору и постучала в дверь Мохана, боясь, что передумает.

— Привет, — сказала она, когда он открыл. — Можно войти?

— Конечно, — ответил он, впустил ее и закрыл дверь.

Глава двадцатая

Прошло два дня с тех пор, как Абдул подарил мне манго, и я решила угостить его ладду^[55]. В контейнер с нашими обедами я его класть не стала. Завернула в газету и положила отдельно. В обеденный перерыв сунула сладкие шарики в карман и пошла на свое обычное место под джамболаном. Радха все еще болела; обедала я одна. Я села спиной к Абдулу, но чувствовала на себе его взгляд; у меня аж шея покраснела. Доев обед, я подошла к месту, где сидел Абдул. Он тут же встал. Я положила завернутые ладду рядом с его деревом.

— В благодарность за твою доброту, — сказала я, повернувшись к Абдулу спиной и обращаясь к дереву. — Манго были очень сладкие.

Он что-то ответил, но кровь ударила мне в голову и заглушила его слова. Я быстро зашагала к фабрике. Пожилая женщина, сидевшая рядом со мной за швейной машинкой, увидела испарину на моем лице.

— Ай, чокри, — сказала она. — Ты не заболела?

Она была права, хоть и не знала об этом. Я действительно заболела, но болезнью сердечной.

После того как я угостила Абдула ладду, мы каждый день находили способ общаться без слов. Иногда он работал и пел любовную песню, а я знала, что та предназначалась для моих ушей. Иногда, возвращаясь с обеда, я роняла конфету на землю между двумя нашими деревьями. Когда Абдул возвращался на свое место, он разворачивал фантик и клал конфету в рот, а наши взгляды ненадолго встречались. По вечерам, когда я шла домой, он неизменно следовал за мной на почтительном расстоянии.

Потом я как-то раз вышла в уборную — она у нас была на улице, — а он ждал меня снаружи. Я прошла мимо, а он притворился, будто завязывает шнурки.

— В следующее воскресенье я буду работать сверхурочно, — прошептал он. — Может, и ты задержишься?

В тот же день я подала заявку на дополнительную смену.

В воскресенье работали лишь несколько человек; бригадир закрыл ставни в половине зала и пересадил нас в другую половину. Все искали место, и Абдул сел рядом со мной. Никто не обратил внимания. Кроме меня, конечно.

Поначалу мы так радовались, что сели рядом, что то и дело поглядывали друг на друга. Потом работа заспорилась, и пришлось сосредоточиться на шитье. По нашим лицам струился пот, но мы не могли даже сделать паузу и вытереть его. Сердце мое пело, как радиоприемник, и я боялась, что все услышат, как оно выкрикивает имя Абдула. Но, оглядевшись, поняла, что никто на меня не смотрит; все спешили выполнить норму.

В тот вечер я ушла с фабрики с небольшой группой женщин, но те одна за другой свернули с главной дороги в свои деревни. Осталась только я. Я остановилась и глянула через плечо. Абдул тоже остался один. Он ускорил шаг и нагнал меня, но пошел по другой стороне узкой дороги, почти вплотную к канаве. Оттуда он окликнул меня.

— Тебя зовут Мина! Я знаю.

Мое сердце затрепетало. Я запахнула дупатту, пряча лицо.

— Меня зовут Абдул. Ты, наверное, помнишь?

Я не ответила.

— Я из Бирвада. Отец мой умер. Живу с амми и младшим братом.

К нам приблизился мужчина на мотоцикле, и Абдул замолчал. Когда велосипедист проехал, он сказал:

— Прошу, не пойми меня неправильно. Хочу сказать тебе… Ты очень красивая.

Я отвернулась.

— Я не хочу тебя оскорбить. Я тебя очень уважаю. Вижу, как ты добра, как помогаешь другим на работе. Прошу. Я не такой, как другие мужчины.

Я ничего не ответила.

— У тебя есть родные? Кроме сестры? Ее зовут Радха, верно?

Я молчала. А потом, как дожди в сезон муссонов, изо рта хлынули злые слова.

— У меня два брата. И они побьют меня, если узнают, что я разговаривала с мусульманином.

Он так надолго замолчал, что я уж решила, что он свернул в поля, что простирались по обе стороны от дороги. Я слегка повернула голову, чтобы проверить. Нет, он все еще шел по противоположной стороне дороги, склонив голову. Потом он вдруг посмотрел на меня, и наши взгляды встретились. Его взгляд прожег меня насквозь, горячий, как земля под нашими ногами.

— А есть ли разница? — спросил он. — Мы оба из Индии, так? Мама Индия дала нам жизнь, разве нет?

Он не сердился. Скорее в его словах была печаль, как в звуках одинокой свирели в ночи. Но в ту минуту вся моя жизнь изменилась. Убеждение, которого я придерживалась всю жизнь, дало трещину, и когда я заглянула внутрь, то увидела там пустоту.

— Я так не считаю, — ответила я. — В это верят мои братья.

Нам навстречу шли мужчина и маленький мальчик, и мы снова замолчали. «Салаам, как дела?» — поприветствовал отца мальчика Абдул, и тот кивнул. Мы приближались к ответвлению дороги, которое вело в его деревню, и я замедлила шаг. Когда мужчина с ребенком отошли на приличное расстояние, Абдул сказал:

— Взгляни направо. Там маленькая тропинка, она ведет к реке. Если хочешь, можем пойти туда на несколько минут и спокойно поговорить. Там нас никто не увидит.

Сердце сжалось от страха. Что я такого сделала, что этот мужчина решил, будто я из тех женщин, что ходят с незнакомцами к реке? Я взмолилась, чтобы земля поглотила меня целиком в тот самый миг и час.

— Мина-джи, — сказал Абдул, — прошу, не сочти за оскорбление. Я знаю, что ты благочестивая девушка. И прошу пойти со мной лишь потому, что хочу открыть тебе свое сердце.

Я пошла быстрее; мне не терпелось скорее уйти оттуда.

— Пожалуйста. Даже если откажешься, не держи на меня зла. Я не хотел проявить неуважение. Я скорее свою амми обижу, чем тебя. Прошу, поверь.