48 минут, чтобы забыть. Фантом (СИ) - Побединская Виктория. Страница 74

Я хмыкаю.

— Тебе придется. Причем возможно всю оставшуюся жизнь.

И мне кажется, уголки его губ растягиваются во что-то смутно напоминающее улыбку.

— Если ты хочешь, разумеется, — добавляю я. — Помнишь, что ты говорил мне про жетон? — Я сажусь рядом с ним, достаю металлическую планку из кармана и кладу на стол. — Потерять его хорошая примета. Значит, смерть точно обойдет тебя стороной. Ведь сбылось.

— Откуда он у тебя?

Шон все еще пытается звучать ровно, но с каждой фразой в его голос прорываются яркие искры и эмоциональные всполохи, не свойственные ему обычно.

— А ты отгадай, — улыбаюсь я.

— Ты уверена, что на той стороне играешь? Она называла тебя избалованной принцессой, а меня картонным билбордом у дороги.

— Может, ей тоже было больно? И страшно.

— Думаешь? Не верю.

Я внимательно смотрю на него, откидываюсь на стул и закидываю руки за голову.

— Возможно Рейвен была права.

— В каком смысле?

— Что ты бесчувственный как гравий.

— Прости?

— Исключительно ровно рассыпанный гравий, если тебе так больше нравится.

— Ви, прекрати!

— Я не оправдываю ее поступок. Она и сама когда-то выбрала тебя как выбирают машину в автосалоне — по техническим характеристикам. Но хотя бы нашла смелость признаться. А ты боишься. Хотя знаешь, что сам, пусть и не специально, оставил в ее жизни след более, чем болезненный.

Шон молчит, глядя на меня так, будто я влепила ему пощечину.

— Ты права, — вдруг говорит он. — Я боюсь. Потому что моя жизнь с самого детства шла по плану. Это просто и понятно. Я ненавижу, когда где-то непорядок. Когда кровать заправлена неправильно. Когда что-то лежит не на своем месте или просто под ногами валяется. В этом мире сотни прекрасных правил, законов, закономерностей, они все служат определенным целям, чтобы не развалить этот мир на части, но она… она…

— Не подчиняется ни одним из них?

Шон опускает взгляд.

— Она приносит в мою жизнь хаос.

— А зачем тебе порядок?

И тогда его прорывает.

— Чем сильнее я пытаюсь исправить все, тем делаю только хуже, — вместо привычно размеренно сказанных слов из Шона льется целый бессвязный поток. — Я привык к службе. Командиру, собственной стране. Всегда все сводилось к понятным целям, достигнув которые ты мог на что-то рассчитывать. Я всегда старался быть лучше. Но с ней… с ней… я просто не знаю как…

— Ты же понимаешь, что она прекрасно знает, какой ты? Такие как Рейвен видят людей насквозь. И… — я запинаюсь, пытаясь подобрать слова.

— Договаривай, — глухо заканчивает Шон.

— Ты так боишься оказаться не идеальным, опасаешься все испортить… что именно так и выходит. Шон, ты заслуживаешь самого лучшего, — говорю я, обнимая его одной рукой. — Только пойми, слово «заслуживать» не имеет отношения к любви.

— Кажется, что-то подобное она и пыталась мне сказать, — хмыкает Шон, качая головой. — Разве что в более яростной манере. С летящими в мою сторону предметами.

— И ты не понял?

— Безнадежен! — хмыкнув, трет лицо Шон.

— Ты не безнадежный. А даже если так, это не плохо. Вот я, например, безнадёжный романтик, верящий в любовь. Видишь, час уже перед тобой распинаюсь.

— Думаешь, получится?

— Думаю да. — А потом тихо добавляю, кивая на дату, напечатанную черной краской на билетах: — Исправь все, пока у тебя есть время.

Шон заглядывает мне в глаза. И кажется, мы наконец понимаем друг друга. До последней буквы.

Спустя час, когда сумки собраны, я обнимаю Шона на прощанье. У входа останавливается такси.

— Я знаю, ты ее найдешь, — шепчу я, крепче сжимая ткань его куртки. — Только береги себя, ладно.

Шон кивает, отстраняет меня и, глядя в глаза, говорит:

— Оно не для меня.

Я ошарашенно замираю.

— Что?

— Я вызвал его для тебя.

— Если я все еще военный дезертир, то ты свободна. Отец больше тебя не преследует. Так почему, Виола?

— Что почему? — еле слышно шепчу я, всматриваясь в шоколадные глаза друга, и все равно ничего не могу понять.

— Почему ты все еще здесь, если точно знаешь, где его искать?

Медленно, очень медленно, Шон открывает передо мной дверь такси. Дает время самой принять решение.

Я тянусь к его рукам и сжимаю. Просто, чтобы почувствовать что-то твердое, основательное. Когда кружится голова, лучше схватиться за что-то уверенно стоящее на земле. Шон более, чем подходит.

Боже!

Еще каких-то полчаса назад Шон восхищался моей отвагой, а теперь я стою здесь и… умираю от страха. Я так многого оказывается боюсь.

Боюсь крови и вида медицинских игл, раскалённых сковородок, плюющихся маслом, стрелять из пистолета и сверкающих ножей Ника, боюсь, что никогда не оправдаю чужих ожиданий, а больше, что не оправдаю своих. А ещё мне страшно признаться вслух, что люблю. До безумия. И наконец понимаю, что до ужаса боюсь потерять. Навсегда.

Шон едва заметно улыбается.

Я опускаю взгляд на наши сцепленные руки.

— На вокзал, — командую я водителю. Шон довольно кивает.

Несколько секунд мы молчим и только улыбаемся друг другу. Что тут говорить? Я смотрю на него и хочу запомнить этот миг, чувствуя, что сейчас расплачусь. Поэтому в последний раз притягиваю Шона к себе и быстро шепчу:

— Только обязательно отыщи ее.

— Обещаю, — клянется он.

На мягкое сиденье такси я опускаюсь со спокойным сердцем. Шон ее найдет.

Поднимая глаза в потолок машины, улыбаюсь, потому что также знаю, она его не примет. И тогда он попытается снова. Откуда такая уверенность? Потому что я слишком хорошо знаю Шона, чтобы поверить, что он оставит не починенным что-то. Тем более то, что было сломано его руками.

Глава 23. Дом

В Эдмундс я попадаю поздним вечером. Странно и жутко одновременно появляться здесь, проходя через центральные ворота, не боясь быть схваченной людьми отца.

Я медленно шагаю вверх по лестнице, точно помня, где был кабинет, деревянная дверь из которого вела в оборудованную для жилья комнату. Отец неделями мог жить в школе, и сейчас мне кажется, Ник не в лаборатории. Он здесь.

Я застываю у входной двери на мгновение, глядя на нее отрешенно, принимаясь пересчитывать трещины на дереве и сколы лака. Глубоко вдыхаю, в попытке оттянуть мгновение, стараясь собрать всю храбрость и не сбежать.

Я должна рассказать ему правду! А там будь, что будет. Если он не простит, и больше не посмотрит в мою сторону, тогда я просто уйду. Зная, что заслужила.

Я заношу руку, делаю ещё один вдох, и стучу.

Секунды тянутся длинными нитями, я повторяю стук, но никто не открывает. Хватаюсь за ручку, толкаю, и неожиданно дверь оказывается не заперта.

Кабинет отца выглядит ровно так, как я его себе и представляла каждый раз, перечитывая дневник Ника и собственные письма. Время будто застывает тут, и снова я, двенадцатилетняя девочка, делаю осторожный шаг на гладкий, начищенный паркет. Кажется, ничего здесь не изменилось с тех пор. Изменилась я сама.

Лунный свет подсвечивает контуры предметов. Не зажигая лампы, я медленно обхожу комнату по кругу, заглядываю в спальню, где так же пусто и тихо, хотя чувствую, Ник был здесь. По точечно разбросанным вещам, я могу точно сказать — это он.

Всю дорогу сюда я искала ответ на вопрос: «А что, если я еду зря?». За несколько часов разложила его на составляющие, разобрав по деталям, приложив каждую к портрету Ника, пытаясь предугадать реакцию. Признаваясь — я не готова к последствиям.

Ник мало кого пускает за ворота собственных стен. И те, кто предал однажды, без раздумий выставляются вон. Я помню. Сама видела.

Под гнетом тех ощущений, хочется развернуться и бежать, и когда я уже почти готова сорваться, дверь в спальню медленно открывается.

Тяжело выдохнув, Ник проходит внутрь, стягивает с плеча лямку рюкзака, бросает его в угол, и вдруг застывает, пронизывая меня взглядом.