Романтические приключения Джона Кемпа - Конрад Джозеф. Страница 30

На Ямайке в те годы было неспокойно. Главным вопросом было, конечно, уничтожение рабства. Плантаторы говорили: "Если наше самоуправление попробует отменить систему рабовладения, то мы сумеем отменить самоуправление. Мы отдадимся под протекторат Соединенных Штатов". Это была явная измена. Но герцог Манчестерский делал вид, что ничего не слышит. Была у плантаторов и другая забота — пираты на Мексиканском заливе. В особенности отличался некий Эль-Демонио или Дьяблетто.

Не думаю, чтобы в действительности Эль-Демонио совершил хотя бы десятую часть тех подвигов, которые ему приписывали. Правительственные газеты имели обыкновение убивать его раз в месяц; сепарационисты же пять раз на год заставляли его уводить в плен какой-нибудь старый корвет адмирала Роулея. И те и другие, разумеется, лгали.

Меня мало интересовала борьба партий, но, живя у Макдональда, я несколько сочувствовал сепарационистам. В 1776 году Макдональд приехал на остров подростком и "выбился в люди", сделавшись управляющим поместья Руксби — Хортон-Пен. Было у него и собственное небольшое именьице у устья реки Минго, где он весьма прибыльно культивировал рис. Он первый сделал этот опыт на Ямайке.

Хортон-Пен приютился у подножия высокого белого утеса, замыкавшего долину святого Фомы, которая напоминала ущелья Шотландии. Жена Макдональда была необъятно толстой болтушкой с черными, как воронье крыло, волосами, и глазами точно вишенки. Ко мне она относилась с материнской добротой — вероятно потому, что была бездетна.

Первая же почта устранила некоторую ненормальность моего положения: Вероника писала мне, Ральф своему поверенному и Макдональдам. Но еще до получения писем миссис Макдональд не раз штопала мне носки.

Окрестное дворянство — крупные помещики, жившие царьками на своих плантациях — первое время пытались втянуть меня в свое общество, где задавала тон некая миссис Топнамбо — сухая, поблекшая дама, не пренебрегавшая румянами. Она пыталась вытащить меня из общества Макдональдов, так как мой дедушка был, видите ли, графом. Но супруги Топнамбо были лоялистами, и я оставался верен Макдональдам. Я искал в жизни романтики, которой не находил в напудренном, сером лице миссис Топнамбо, вечно лежавшей в полутемной комнате и рассуждавшей о "вашем деде, графе NN", которого я никогда не знал. С мужчинами я также не сближался. У меня не было достаточно денег, чтобы участвовать в их кутежах, и я был слишком горд, чтобы у них одолжаться. В конце концов они меня перестали узнавать на улице; они меня считали скучным, жидкокровным дворянским щенком — к тому же изменником-сепарационистом — и предоставили мне наблюдать за неграми и копить деньги. На последнем настаивал Макдональд. Он старался сделать из меня "честного купца". Думаю, он искренно меня любил.

С этой целью он и познакомил меня с Рамоном. Рамон казался таинственным в обществе Карлоса и Кастро, но в уютной атмосфере дома Макдональдов он был просто хмурым, высоким, смуглолицым испанцем в золотых очках и очень приятным собеседником. Своим знанием испанского языка я обязан, главным образом, ему. И он всегда охотно помогал мне деньгами и советом в моих торговых делах и не менее охотно беседовал со мною, говоря, что чрезвычайно уважает моих родственников Риэго.

Вот каким образом к концу второго года моего пребывания на острове я в ожидании писем от сестры завернул поболтать к сеньору Рамону. Я застал его беседующим с издателем "Buckatoro Journal" и еще одним человеком, только что прискакавшим на лошади. Всадник с возбуждением сказал несколько слов и, пришпорив коня, поскакал дальше. Издатель, маленький востроглазый горбун, продолжал оживленно разговаривать с Рамоном.

Я его хорошо знал: он приходился Макдональду чем-то вроде племянника и был правой рукой всех шотландцев-сепарационистов на Ямайке.

За последний месяц его газета, и так чуть ли не каждую неделю по необходимости менявшая название, стала еще более дерзкой, чем обычно, и Дэвида до сих пор не арестовали только потому, что Роулей собирался сразить всех своих хулителей, разгромив Рио-Медио лодочной атакой. Всадник, очевидно, принес неприятное известие. Дэвид опрометью кинулся с крыльца Рамона к дверям собственного жилища. Рамон сокрушенно обратил на меня свои очки.

— Безумие! — сказал он. — Безумие высылать на гнездо негодяев несколько жалких лодок!

Оказалось, всадник сообщил, что лодки Роулея были отбиты от Рио-Медио с большим уроном. Рамон продолжал:

— А мы, купцы, должны все время терять тысячи долларов.

Его темные глаза смотрели на меня испытующе, и меня смутила мысль, что он разыгрывает какую-то роль. Уж не подозревает ли он, что я все-таки сепарационист? Я пошел на почту и, наконец, получил свои письма.

Письмо Вероники было точно слабое эхо, точно ночной шум далекого, далекого прибоя. У нее родился сын; крестной матерью ему стала одна из теток Ральфа. Прошлой весной она с Ральфом была на взморье, в стране засуха; Ральф почти совсем уладил мое дело, использовав свое влияние и знакомства и заплатив кое-что пострадавшим жандармам. А я-то совсем забыл всю историю и странно было, что кто-то ею интересуется.

Я могу скоро вернуться, могу вернуться — звучало в каждой строчке письма.

Я читал его в маленьком заезжем дворе с белеными стенами. Четверо ражих парней — мексиканских патриотов — шумно говорили о войне, о независимости, о подвигах генерала Трапеласциса, разгромившего испанские войска. Как можно было согласовать их с тем миром, что заключался в изящном почерке Вероники? Они казались бесконечно реальнее. Даже самый интерес Вероники к моей судьбе был несколько странен. Меня раздражало ее желание вернуть меня в Кент. Как будто бы она приглашала меня вернуться к оковам после того, как я нашел самого себя. Возврат к прежней жизни представлялся мне немыслимым, невозможным.

Глава II

Однажды ночью я ехал в Хортон-Пен. Огромная луна белым щитом висела над моей головой. Крутая крыша харчевни на Переправе врезалась в светлый диск.

В реке качались, точно факелы, отражения освещенных окон. В тени харчевни луна выхватывала какие-то неподвижные предметы. Их очертания разрешились в кабриолет, запряженный четырьмя взмыленными лошадьми, и толпу негритянок с корзинами на головах. Томный, ноющий голос знатной леди звал кого-то за дверьми. Рядом стояла еще одна карета; два негра на запятках отирали потные лбы. Из открытых окон доносился шум голосов. Затем в дверях показался силуэт мужчины в европейском костюме. Он осторожно спускался с крыльца, держа в руке полный стакан. Вдруг он остановился в волнении и крикнул через плечо:

— Сэр Чарльз! Сэр Чарльз! Вот он — тот самый человек! — Из харчевни раздался вопросительный рев. Точно мы стояли перед клеткой льва.

Я спрыгнул с седла. На крыльцо вышел адмирал. Кто-то зажег факел. Сверкали золотые галуны. Огромный нос кидал тень на лоб: свет падал снизу. Из-за плеча адмирала вынырнуло третье мужское лицо.

— Что? что? — пьяным голосом кричал адмирал. — Тот самый? Здесь? Задать ему баню!.. — Он благодушно захихикал, затем, повысив голос, позвал: — Тинсли! Тинсли! Да куда он провалился? Тинсли!

Из кареты послышался высокий, гнусавый голос:

— Сэр Чарльз! Прошу вас не устраивать сцен в моем присутствии!

Вдруг я увидел деловито направлявшуюся на крыльцо черную фигуру горбатого редактора — Дэвида Макдональда. После своих убийственных комментариев к последнему поражению адмирала, он где-то скрывался, все время меняя место. И вот, переезжая из испанского города в Кингстон, он натолкнулся на адмирала, возвращающегося с банкета у Топнамбо. Такая встреча в Харчевне-на-Переправе навряд ли была случайным совпадением.

Тинсли, лейтенант адмирала, оказался в карете. Он был пьян.

— Олдхэм, — сказал адмирал, — окуните в реку эту жабу!

В жарком климате Ямайки подобная расправа не являлась редкостью. Олдхэм уронил стакан и стал протестовать. Макдональд с загадочным молчанием продолжал подыматься, ступенька за ступенькой. У него был какой-то свой расчет. Но я в тот момент не пожелал бы очутиться на его месте.