Моя навсегда (СИ) - Шолохова Елена. Страница 31

— Привет. Вот зашел узнать, как ты.

А потом он водрузил на тумбочку пакет с фруктами: бананами, апельсинами, яблоками. Оля увидела эти злосчастные яблоки, которыми почему-то бредила последние дни — ела бы их и ела без остановки, и вдруг прослезилась.

— Что? Что-то не так? — испугался Миша.

Она качнула головой.

— Можешь, пожалуйста, помыть одно яблоко? Там в конце коридора умывальники.

— Конечно. Могу и все, чтоб тебе лишний раз не ходить.

Пока Миша мыл фрукты, она поднялась с кровати, худо-бедно прибрала руками волосы, запахнула халат. А когда вернулся, увела его из палаты. Разговаривать с ним при любопытных соседках не хотелось. Те и так наслушались лишнего, когда мать приходила.

В отделении был небольшой холл с креслами, диваном и даже телевизором, правда, вечно выключенным. Там они сели. Сначала Миша здорово стеснялся. И почти ничего не говорил, да и смотрел на Олю лишь урывками. Но на следующий день зачем-то пришел снова…

Пока Оля лежала в больнице, Миша навещал ее все дни, когда не работал. Постепенно даже разговорился, про себя начал что-то рассказывать. Однажды он столкнулся с Олиной матерью. Та его сразу же узнала, удивилась, конечно, но больше обрадовалась. И соседки по палате, решив, видимо, что он ее жених, вовсю его расхваливали:

— Хороший у тебя парень, сразу видно. Скромный, работящий. С таким, как за каменной стеной будешь.

В первых числах сентября Олю выписали. За день до этого она сказала Мише:

— Завтра не приходи.

— Почему? — напрягся он.

— Меня выписывают завтра.

— А-а, — понимающе протянул он. Потом, помявшись, спросил: — А можно я приду… ну, помогу с вещами там? До дома тебя провожу?

— Я не домой, — выдавила Оля, а ведь не хотела ему ничего говорить. А сказала, потому что страшно. Идти в неизвестность страшно. Остаться совсем одной страшно. А он и правда — каменная стена.

— А куда? — округлил глаза Миша.

Она пожала плечами.

— Попробую в общежитие заселиться. От нашего института.

— А дома что?

Оля посмотрела в его глаза, пристально, испытывающе. «Сейчас скажу правду и никогда его больше не увижу», — подумала она и… рассказала все, как есть.

— Домой мне нельзя.

— Почему?

— Потому что… — щеки ее залились краской. — У меня будет ребенок. Для моего отца это… в общем, это самый страшный позор.

День выдался теплый и солнечный. Они сидели в больничном скверике на скамейке. Воробьи копошились в траве, уже покрытой первыми облетевшими листьями. И все было так спокойно, так безмятежно вокруг.

Миша тяжело молчал, переваривая услышанное. Молчал долго. Потом все-таки спросил:

— А… ну, отец ребенка… он что?

— Он уехал отсюда навсегда.

— Почему? Бросил тебя, что ли?

В груди опять нестерпимо защемило, а глаза зажгло.

— Пожалуйста, прошу, давай не будем о нем. Я не могу просто… — всхлипнула Оля, утирая набежавшую слезу.

— Хорошо, конечно… — Миша закусил губу.

Попрощались они неловко, и Оля думала, что больше он не появится после ее откровений. Но нет. На следующий день Миша пришел прямо к выписке.

— Ты пойдешь со мной? В общежитие?

— Нет, у меня другое предложение. Пойдем жить ко мне? Я снял квартиру, тут недалеко. Хорошая квартира, маленькая, но все есть. Живу я один. Потеснюсь, ничего…

Оля молчала. Он стоял напротив, заглядывал ей в лицо. Потом вдруг сказал:

— Оль, я хотел сказать… — Он снова закусил нижнюю губу, отвел глаза в сторону и замолк, словно не мог на что-то решиться. Потом взглянул на нее и тихо произнес: — Я люблю тебя. Выходи за меня замуж… я буду тебя беречь…

32

В шесть утра Роман сошел на перрон и помог спуститься Лиле по скользким заиндевелым ступеням поезда — подхватил ее сумку и ей самой подал руку.

— Ой, как темно! И сколько снега! — удивилась Бучинская.

Ну, естественно, темно. Это ведь не Москва. Тусклый свет редких фонарей и сугробы по колено. Хорошо хоть перрон расчищен.

Впереди двухэтажное здание вокзала светилось как маяк. К нему они и направились. Красные цифры на электронном табло на крыше вокзала показывали время — 06:09, затем температуру — семнадцать градусов мороза. Из динамиков механический голос диспетчера сообщил: «Скорый поезд Москва — Благовещенск отправляется с первого пути…».

Роман невольно огляделся. Как бы он ни ненавидел Кремнегорск, но вот увидел этот вокзал, вдохнул этот воздух, услышал звуки — и сердце екнуло, а в груди защемило. Черт-те что, конечно…

Народу на перроне было немного — оно и понятно: кому надо тащиться из Москвы под Новый год в эту дыру. Дыра-то дыра, а сердце у него так и трепыхалось взволнованно. Роман сам от себя не ожидал такой реакции.

На небольшой площади перед вокзалом стояло около дюжины машин. Одна из них мигнула фарами, затем передняя дверца распахнулась и оттуда выкатился человечек, невысокий, полненький, круглый, как колобок. Сделал несколько неуверенных шагов к ним навстречу, потом громко воскликнул:

— Рома! Стрелецкий!

И торопливо засеменил к ним.

Это был Потапов Павел Викторович. Роман его отлично помнил. Добродушный смешливый дядька, вечный заместитель матери, которого она называла Павлушей. Рома в детстве и сам его так называл, повторяя за мамой. Потапов лишь смеялся, задорно ему подмигивал и всегда-всегда угощал маленького Ромку ирисками «Золотой ключик», которые сам обожал и вечно носил в карманах пиджака. Порой мог целую горсть отсыпать. Помнил Роман и то, как однажды, уже перед самым побегом из Кремнегорска, Павел Викторович подобрал его на улице полуживого и доставил домой. Ну а теперь Потапов занял должность матери и сам стал директором комбината.

— Рома… Роман Владимирович! — подбежав, радостно поприветствовал его Потапов. Распростер коротенькие ручки и на миг обнял Стрелецкого. Тот, правда, на объятья не ответил. Но поздоровался тепло.

— Здравствуйте, Павел Викторович.

— Да можно просто Павел. К чему эти церемонии. А я тут вас встречаю. На своей вон ласточке. Не стал брать служебную, решил: чего водителя дергать… Сам встречу, отвезу…

— Спасибо. Познакомьтесь, это Лилия Аркадьевна. Давайте сначала отвезем ее в гостиницу.

— Очень рад, очень, — Павел Викторович поднес руку Лили к губам, чем смутил ее чрезвычайно. Затем указал жестом в сторону своего авто. — Прошу.

Ромка помнил, что прежде Потапов ездил на старой Ладе. Теперь пересел на тойоту. Но водил все так же ужасно — лихо, рывками. Но сам этого, видимо, не замечал.

— А мне вчера из главка сообщили, что едут с проверкой. Ну, думаю, приплыли. Конец года — и на тебе лишний гемор. Потом узнал, что едешь ты, выдохнул. Слава богу, свой человек… понапрасну портить кровь не станет.

Роман молчал, с глухой тоской глядя в окно на темные очертания забытых улиц.

— Нет, Ром, ты не подумай, бояться нам нечего. Может, у девчонок и есть мелкие недочеты, а у кого их нет? Но вообще все у нас в порядке. Все, как было при Маргарите Сергеевне. Да ты и сам убедишься. Ничего, что я тебя по старой памяти на «ты»? Язык не поворачивается выкать. Я ж помню тебя еще пацаненком… Маргарита Сергеевна, царствие ей небесное, приводила к нам, когда не с кем было оставить. У нее в кабинете совещание, так она тебя ко мне… Помнишь? Я тебя усадил за свой стол, дал ручку, бумагу, говорю: рисуй. Сам вышел. Вернулся — а ты мне все поисчеркал. Накладные, договоры, счета-фактуры… Вот Маргарита Сергеевна устроила мне тогда головомойку… — Потапов коротко рассмеялся.

Лиля с большим интересом слушала Павла Викторовича, то и дело поглядывая с улыбкой на Стрелецкого. Сам же Роман сидел с непроницаемым выражением.

Наконец Потапов остановился возле гостиницы «Узоры». Серый бетонный короб, построенный в духе советского минимализма. На торцевой стене мозаика: шахтер, строитель, металлург, комбайнер плечом к плечу. Ничего примечательного, но у Романа вырвался вздох: ничего не изменилось. Мимо этой гостиницы он бегал на центральную площадь, что буквально в ста метрах отсюда. Точнее, на рынок, к Оле. Словно не было этих восьми лет.