Считаные дни - Линде Хайди. Страница 10

Они едут. Мимо Гарда и потом уже мимо ее дома, велосипеда, который стоит прислоненный к сараю, потому что не может же она кататься в гипсе, да и без гипса у нее не очень-то получается, что-то с равновесием — она с трудом удерживает руль прямо. Его руки лежат на огромном руле, а ведь именно они, эти руки, должны были придерживать велосипед за раму багажника, когда она училась кататься. Это они должны были подбрасывать ее к потолку, а она в это время заливалась бы смехом; одной рукой он должен был поддерживать ее под животом, когда она училась плавать, но ведь еще не слишком поздно, еще может быть столько всего.

Когда они заезжают на первый паром, он заходит внутрь и покупает кофе, она наблюдает за тем, как он пьет, стоя на палубе перед автобусом, оглядывая фьорд через иллюминатор. Шея у него широкая, а у нее тоненькая, но это неважно. Они съезжают на берег в Вангснесе и направляются в Вик, вот там он и живет, в одном из этих домиков проходит его жизнь, там его семья, о которой говорила Юна, он проводит здесь все дни, но Люкке не выходит из автобуса, потому что тот следует дальше — пассажиры сменяют друг друга, а она просто едет. На сиденье позади него усаживается какая-то женщина, болтает о погоде, об оползне в горах в прошлом году, о внуке, который пошел в школу; он коротко отвечает, не слишком погружается в беседу, и она наконец сдается, находит в сумке журнал. И Люкке приходит в голову, что, возможно, именно это их и объединяет — молчание, и они могли бы быть вместе, не произнося все эти слова.

Автобус поднимается в гору, дорога петляет, и теперь она такой же ребенок, как и многие другие — те, кого отцы берут с собой на работу, это обычное дело; Гард много раз брал с собой дочь, однажды она даже описалась на уроке, и никто не смеялся, хотя струя потекла со стула на пол. В Стуресвингене ему приходится притормаживать, лавировать с большой осторожностью, потому что автобус длинный, он понижает передачу и крутит руль, а она мысленно приближает его как в объективе фотоаппарата, камеры у нее с собой нет, но она делает это мысленно, наводит фокус, пока его лицо не оказывается прямо перед ней, она словно копирует изображение в разных ракурсах, хочет сохранить его для себя на будущее.

В конце концов она засыпает, а когда открывает глаза, они уже в Воссе, на здании железнодорожной станции так и написано — «Восс». Начинает накрапывать дождь. Ее отец включает свет в автобусе, яркий желтый свет. В салоне только она и дама с журналом. «А вы мне поможете с багажом?» — спрашивает дама — в багажном отделении автобуса у нее огромный зеленый чемодан; отец достает его легко, словно для таких, как он, чемодан вообще ничего не весит. «Я дальше еду поездом в Берген», — продолжает дама, она стоит на ступенях автобуса и кивает в сторону станции. Сколько же у нее слов, которые она никак не может держать при себе.

Отец снова заходит в автобус. По его светлой водительской униформе расползлись дождевые капли. «Мы приехали», — говорит он. Она сидит на своем месте и не сводит с него глаз. «Ты плохо слышишь? — спрашивает он. — И кстати, тебе разве не в Вик?» И тогда она начинает плакать. «Господи ты боже мой», — бормочет он, отец, и растерянно отводит глаза, смотрит на часы, у него на запястье тонкий браслет, сделанный из резинки и жемчужин разных цветов, она и сама такие делала, когда была помладше, — один для Юны, один — для дяди Франка. «Ладно, — говорит он, — я не поеду обратно до завтрашнего утра, но через пятьдесят минут будет другой автобус». Она встает с места, спускается по ступенькам, выходит под дождь и идет вниз, в сторону центра, останавливается на тротуаре, подняв вверх большой палец. Сколько времени нужно простоять под дождем, чтобы гипс размок?

Ей не хочется думать о том, что она замерзла, не ела уже семь часов, что скоро разрядится мобильный телефон и что у нее с собой всего лишь одиннадцать крон и этого ни за что не хватит на автобусный билет до дома. Она думает о другом — об Айлане, о фотографии, которую она скачала и, глядя на нее, не могла сдержать слез — Айлан, маленький беженец, выброшенный на берег и лежащий животом на песке, крошечные кроссовки, красная футболка.

Наконец подъезжает автобус, он останавливается даже несмотря на то, что она стоит не на остановке. Шофер открывает дверь, склоняется чуть вперед к рулю, чтобы разглядеть ее у открытой двери. «Тебе далеко ехать?» — спрашивает он и достает для нее с верхней полки одеяло. Он говорит: «Я еду только до Вика, но я позвоню своему коллеге, и мы доставим тебя в Лэрдал». На его бейдже, прикрепленном к шоферской жилетке, написано «Тормуд». Пока они едут обратно, через горы, она думает о том, что это, наверное, какая-то ошибка, они просто обменялись жилетками и это на самом деле Магнар, ее отец. Но когда позже он звонит, когда набирает один за другим три номера, чтобы договориться, куда он доставит ее в Вангснесе, где они снова заезжают на паром, чтобы она села в автобус на другой стороне, он представляется как Тормуд. «Привет, — говорит он в телефонную трубку, — это Тормуд; слушай-ка, у меня тут юная особа, которой нужна помощь, чтобы добраться до дома».

Домой она возвращается уже очень поздно. Юна сидит за кухонным столом, перед ней бутылка и светящийся экран ноутбука, она просматривает почту. «Гляди-ка, — говорит она и тычет пальцем в экран, — тревожное сообщение, как будто мне до сих пор было недостаточно тревог». Это от социального педагога. От Сюзанны, которая присвистывает на «с». «Я правда не понимаю, почему ты такая робкая, — говорит Юна, — что тебе стоит быть чуть более инициативной». Она встает посреди кухни и начинает махать руками, описывая большие круги, заполняя собой всю кухню. «Просто немного энергии, — кричит Юна, — двигайся, завоевывай пространство!» Она хватает руки дочери, раскидывает их в стороны, рука в гипсе ударяется о край холодильника, бутылка опрокидывается на скатерть, а локоть пронизывает острая боль. «Черт, — восклицает Юна и отпускает ее руки, — прости».

Все его изображения, которые хранились в сознании, она удаляет. Она перестает читать, и когда однажды Гунн Мерете высовывает голову из-за стопок с книжками и окликает ее, сжимая в руках книгу о Финляндии, Люкке качает головой и уходит. Она режет себе руки. Это тошнотворное чувство опьянения, когда она видит плоть, и красная струя стекает по руке, покрытой веснушками. В ванной она отсчитывает таблетки, выкладывает их в ряд на батарею — пилюли Юны с треугольником — и пытается вычислить, хватит ли этого, чтобы умереть. Она думает о смерти, представляет себе эту жалостливую картину — вот он узнаёт об этом, в дверь входит священник, искаженное страданием лицо отца, когда он просит разрешения войти, и как она, пусть на мгновение, занимает место в его жизни, и еще черный костюм, который ему приходится отыскать в шкафу, чтобы надеть на похороны, его взгляд в зеркале, когда он дрожащими руками завязывает галстук.

«Самое страшное, что может произойти в жизни человека, — это потерять ребенка», — сказала Юна. Это было в прошлом году в магазине, рядом с прилавком с замороженными пиццами — она разговаривала с матерью Тувы. Это случилось после того, как насмерть разбился брат Малин. «Да, как вообще возможно такое пережить?» — вздохнула мать Тувы, и Юна покачала головой: «Невозможно».

Сидя здесь, в спортивном комплексе Лэрдала, в это воскресенье, она думает о смерти, с загипсованной рукой и в промокших кроссовках она пытается думать об Айлане, лежащем животом на песке, у нее самой есть фотография, удивительно похожая на эту, где она тоже лежит на животе в желтых штанишках, туго обтягивающих пухлый подгузник, поджав коленки к груди, — снимок сделали летним днем, когда ей исполнилось два года и она спала в саду под кустами красной смородины. Вот в этом-то и отличие — она спит. Она думает о смерти и о вчерашнем сообщении в снап-чате. «А что, если ты просто повесишься, раз такая уродина?»

И потом прямо перед ней на дорожке появляется она. Сестра, Кайя, совсем не такая, как она сама, — пышные формы, заливистый смех, она из тех, кому хочется дать пас и с кем можно поболтать, и она примет подачу и поддержит беседу, она делится всем легко и без напряжения; все иначе, даже волосы — не рыжие и взлохмаченные, а светлые и гладкие. Но потом она замечает, как Кайя бросает мяч — левой рукой, всегда левой. Юна пишет правой, и бабушка, и дядя Франк, все в их семье правши, все, кроме самой Люкке.