Ядовитое кино - Шарапов Валерий. Страница 6
– Ладно! Все ясно. Что-нибудь еще?
– Пока все!
В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет вошли Евсеев с Гороховым.
– Прибыли, товарищ майор! Вот только порадовать нечем, обыск ничего не дал, – отрапортовал Горохов и пошел ставить чайник. – Проголодался я, слона бы сейчас съел!
Комарик снова издал булькающий звук и прикрыл ладонью рот.
– Чего это он? – глядя на стажера, поинтересовался Шура.
– Страдает, – улыбнулся Костин. – Мы ведь с ним после посещения больницы в пельменную завернули, а потом в морг. Когда наш Игорек познакомился с «пациентами» Геннадия Карловича, он тут же побежал на свежий воздух. До сих пор пельменями давится.
– Ладно вам, оставьте парня в покое, – приказал Зверев. – Яд вы не нашли, а выяснить что-нибудь важное сумели.
Евсеев сел за стол и сообщил:
– Опрашивать киношников ты нам не велел, вот мы и не стали их баламутить раньше времени. Единственное, что удалось выяснить, это то, что Качинский накануне своего отравления ничего не ел, ни вечером, ни с утра. Так что версия о том, что яд ему подсыпали в еду, исключена.
Зверев насторожился:
– Откуда такая уверенность в том, что он ничего не ел?
– Помощница его рассказала, Софья Алексеевна Горшкова. Пока мы рылись в ее ящиках, эта самая Горшкова сообщила, как бы между прочим, что Качинский страдал каким-то там… – Евсеев достал из кармана клочок бумаги и прочитал по слогам: – Га-стро-э-зо-фа-геальным рефлюксом. Вчера вечером у нашего режиссера случилось обострение этого самого рефлюкса. Горшкова нас уверила, что всякий раз, когда у Качинского обостряется этот самый рефлюкс, он ничего не ест… точнее, не ел. Вот и непонятно, чем он мог отравиться.
Комарик снова издал булькающий звук, прижал руку к губам и жадно втянул ноздрями воздух. Он дышал так часто, что Веня решил придержать при себе очередную издевку.
– Снова пельмени наружу просятся, – ухмыльнулся Веня.
Зверев цыкнул на подчиненного:
– Отстань от него! Так… Если Качинский накануне ничего не ел, это не значит, что он ничего не пил. Воду-то уж он пил наверняка, и, скорее всего, не только воду.
– Получается так.
Зверев хмыкнул:
– Как ты там говоришь? Какой там у него был рефлюкс?
– Гастроэзофагеальный!
– Что это еще за болезнь такая? Язык сломаешь!
Комарик, который наконец-то совладал со своими приступами, поспешно вставил:
– Гастроэзофагеальный рефлюкс – это изжога…
– Что? Изжога?
– Вот именно! Самая обыкновенная изжога.
Все снова посмотрели на Игорька. Тот начал розоветь и дышал уже ровнее.
– Так, подождите-ка… – Зверев осмотрел присутствующих и обратился к Комарику: – Как ты говоришь, выглядит этот рицин, которым отравили Качинского?
– С виду это обычный белый порошок.
– Без запаха и хорошо растворяется в воде?
– Совершенно верно.
Зверев беззвучно рассмеялся:
– А теперь скажи мне, вундеркинд, чем у нас обычно лечат этот твой рефлюкс?
– Изжогу? Есть какие-то препараты, сейчас я точно не могу ответить!
– Эх ты, знаток! Я не знаю, чем там у вас лечат твой рефлюкс, но знаю, как обычно избавляются от изжоги!
– Как?
– Изжогу лечат самой обычной содой! Ее едят ложкой и запивают водой или же растворяют в воде и пьют!
Зверев повернулся к Евсееву, тот кивнул:
– Точно, моя мама всегда так делает!
Зверев фыркнул.
– Здоровья и долгих лет твоей маме! А теперь скажи мне, Дима, что такое сода, точнее, как она выглядит?
Евсеев задумался, и тут его осенило:
– Белый порошок без запаха!
– Который…
– …хорошо растворяется в воде!
– Правильно! – Зверев подмигнул Комарику. – А теперь вспоминай, Димка, не находил ли ты во время обыска у кого-нибудь из наших киношников соду?
Евсеев встал и глупо уставился на Горохова:
– Соду? Я?.. Ой…
– Я находил! – воскликнул Шура Горохов и тоже изобразил глупую гримасу.
– Где?
– У этой же самой Софьи Горшковой! У нее, как сейчас помню, на журнальном столике стояла почти полная пачка.
Зверев строго посмотрел на Горохова:
– Так. Шурик, не выключай плитку, чаи для вас с Димкой пока что отменяются.
– Только для нас?
– Для вас! Мы с Веней и Игорьком будем чаевничать, а вы, горе-поисковики, поезжайте обратно в общежитие и тащите сюда эту самую Горшкову вместе с ее содой.
Отрешенная и бледная как мел, Софья Горшкова сидела на табурете и трясущимися руками держала стакан с водой, который ей заботливо подал Комарик. Зверев сидел на крышке стола и отбивал пальцами барабанную дробь. Комарик с Костиным стояли у окна, а Шура Горохов за столом писал рапорт о проведенном задержании.
Дверь распахнулась, и в кабинет вошел улыбающийся Евсеев. Он подошел к Звереву и положил на стол заключение экспертизы:
– Все, как и предполагалось! В пачке с содой, которую мы изъяли в комнате гражданки Горшковой, присутствует рицин.
Горшкова вздрогнула и едва не выронила стакан:
– Простите, я не понимаю…
– Что вы не понимаете? – без особого нажима спросил Зверев.
– В моей пачке с содой какой-то рицин?
– А вы не знаете, что такое рицин?
Зверев не отрывал от Горшковой взгляд.
– Н-нет…
– Рицин – это белковый яд, которым был отравлен ваш режиссер!
Горшкова дернулась и все-таки пролила воду себе на подол.
– Боже мой! Выходит, что это я отравила Всеволода Михайловича? Но как же так… Боже, я же ничего…
Зверев перебил ее:
– Вы сказали, что накануне своей смерти Качинский ничего не ел. А что он пил?
– Содовый раствор! У него случился приступ, и я… – женщина поставила стакан на стол и разрыдалась.
Комарик подался было вперед, но Зверев остановил его жестом.
Пока Горшкова плакала, Зверев внимательно следил за ней. Ближе к сорока, ровная челка, бледное остренькое лицо. Когда она сняла очки и стала тереть глаза, Павел Васильевич подал знак Комарику, тот тут же протянул женщине свой носовой платок. Софья Алексеевна кивнула и стала тереть и без того красные глаза.
Зверев выждал паузу и задал очередной вопрос:
– Гражданка Горшкова, то есть вы признаете то, что это вы дали Качинскому яд?
– Я делала ему содовый раствор! Он всегда его просил, когда у него начинался приступ. Да… Всеволод Михайлович постоянно пил содовый раствор, и поэтому я всегда имела под рукой пачку с содой. Когда ему становилась плохо, я растворяла примерно одну-две ложки на стакан воды, и он его выпивал.
– То есть о том, что в пачке подмешан яд, вы не знали?
– Разумеется, нет! Да неужели бы я…
– Какие у вас были отношения с убитым?
Горшкова вздрогнула, вся как-то выпрямилась и расправила плечи:
– А какие у нас с ним могли быть отношения? Он выдающийся деятель искусств, настоящее светило, а я… – тут женщина снова поникла. – А я всего лишь его помощница. Я варила ему кофе, покупала еду и делала ему этот чертов раствор. Да откуда же я могла знать, что там какой-то рицин?
– То есть вы были у Качинского на побегушках? – оторвавшись от своей писанины, предположил Горохов.
Зверев строго посмотрел на Шуру, но Горшкова, похоже, вовсе не обиделась.
– Всеволод Михайлович был исключительным человеком! Я… и не только я, его боготворили! Да, я была его правой рукой, помощницей, даже прислугой, если хотите.
– То есть вы все знаете о Качинском? – вновь подключился к допросу Зверев.
– Разумеется.
– Расскажите нам о нем.
– Всеволоду Михайловичу было пятьдесят пять, родился он в Коломне, в семнадцать лет переехал в Москву, был связан с большевицким подпольем. Работал на заводе. В девятнадцатом году поступил в Государственную школу кинематографии при Всероссийском фотокиноотделе Наркомпроса. Учился на курсах Погодина, помогал ему на съемках фильма «Жатва», где был вторым режиссером и снялся в одной из ролей. С двадцать второго по двадцать пятый год учился в мастерской Сочинского, продолжая работать на киностудии «Межрабпом-Русь» в качестве актера и помощника режиссера. В двадцать седьмом снял свой первый фильм, который тут же получил признание…