Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак. Страница 28
— Можно спросить тебя, почему ты пришел с опозданием на целый час?
— О, я оставил свой чемоданчик в камере хранения далеко отсюда. Пришлось возвращаться за ним. Посреди дороги что-то поломалось. Из-за этой поломки поезд стоял целых двадцать минут.
— А я уже собиралась уйти. Ты что, не ночевал дома?
— Нет, не ночевал.
— А где же ты тогда ночевал?
— В одной гостинице около Таймс-сквер.
— А где оставил свой чемоданчик?
— В downtown… [74] А с тобой вчера что случилось? Почему ты не подходила к телефону?
— Папа примчался. Как раз когда ты звонил, он и вошел. А о чем с тобой разговаривал Лурье? Я в это время была в ванной. Он ведь сплетничал обо мне, да?
— Послушай, куда мы с тобой идем? Это ведь Ист. Пошли-ка назад. Я должен еще зайти в банк. В «Бауэри сейвингс бэнк». Сплетничал ли он? Он только сказал, что у тебя в Касабланке было какое-то приключение.
Анна остановилась:
— Так и сказал?
— Да, именно так.
— Ну все, теперь я смогу ненавидеть его всем сердцем!..
— Давай куда-нибудь зайдем. Ты уже ела?
— Да, но ты, конечно, еще не ел. Вот ресторан. Хотя нет, это всего лишь кафетерий.
— Хочешь зайти?
— Почему бы нет? Мне все равно.
Они зашли в кафетерий. Время завтрака уже прошло, а до обеда было довольно далеко. Поэтому зал был наполовину пуст.
— Садись-ка сюда, вот за этот стол, — показала Анна. — Что тебе принести?
— Я сам возьму.
— Нет. Отныне я буду тебе прислуживать…
— Тогда вот деньги.
— Первую порцию я сама тебе куплю. Так что ты хочешь? Ладно, я сама выберу…
Грейн уселся за стол и смотрел, как Анна покупает для него пирог, апельсиновый сок, кофе, молоко и абрикосовый компот. Здесь расплачивались прямо у стойки буфета. Европейская меховая шапка Анны и ее серьги с бриллиантами выглядели странно в этом заведении и были явно здесь неуместны. Они никак не вязались ни с подносом, который она ему принесла, ни с лежавшими на нем погнутыми столовыми приборами. Женщины, стоявшие у буфетной стойки, смотрели Анне вслед и о чем-то перешептывались. Они бросали взгляды и на Грейна: ведь это не по-американски, чтобы мужчина сидел, а женщина ему прислуживала. «Как же это получается, что она пришла совсем без сумки или чемодана? — спрашивал себя Грейн. — Наверное, боялась паковать вещи. Ну что ж? Эта лёгкая трапеза — поворотный пункт в моей жизни, — подумал он. — Здесь начинается второй, а может быть, и третий ее акт…» Он поднялся и принял из рук Анны поднос, который оказался тяжелей, чем он ожидал. Грейн едва его не выронил.
— Осторожно!
— Сними шапку, — сказал он.
— Что? Ну, давай ешь.
Анна не стала снимать шапки, просто сидела и смотрела на него. И даже помогала ему: пододвигала тарелку с пирогом, подливала сливок в кофе. Взгляд ее был наполовину улыбчивым, наполовину озабоченным. В нем была некая стыдливая отчужденность человека, преодолевшего все преграды ради того, чтобы постичь самую суть близости.
Грейн немного стеснялся ее, маленькой дочери Бориса Маковера, которой он когда-то приносил конфетки и помогал готовить уроки. Сейчас она улыбалась точно так же, как и тогда: по-детски, с любопытством, немного даже глуповато, с тем восхищением другим человеком, которого мужчина никогда не способен постичь до конца. Грейн уже давно решил, что идолопоклонство — это чисто женский грех. В Танахе это прегрешение почти всегда сопровождалось прелюбодеянием с чужими женами и вообще блудом. Анна спросила:
— Тебе положить сахара? — И вдруг очень серьезно: — Так что же такое сказал тебе обо мне Станислав Лурье?
Грейн нахмурился:
— Я уже говорил.
— Почему тогда ты меня не спрашиваешь, правда ли это?
— Если тебе есть что сказать, скажи это сама.
— Да, это правда. Но он все равно мерзавец. Я не верила, что он способен так низко пасть. Я считала, что при всех его недостатках он все-таки порядочный человек.
— Кто же это был? И вообще, сколько мужчин было у тебя в жизни?
— Я все тебе расскажу. Здесь, пожалуй, неподходящее место. А впрочем, какая разница? Я хочу, чтобы, когда мы выйдем отсюда, между нами не оставалось тайн. Во всяком случае, с моей стороны. В моей жизни были три мужчины. Кроме тебя, конечно. Любила я только одного из них, Яшу Котика. Да и то лишь короткое время. За Станислава Лурье я вышла замуж от отчаяния или, может быть, потому, что меня подтолкнуло к этому мое невезение. Это было безумием с самого начала. Идя с ним под хулу, [75] я уже знала, что обрекаю себя на несчастную жизнь. У греков есть для этого название. Когда происходит что-то, и это что-то неизбежно. Фатум? Нет, не фатум. Виноват, как всегда, был папа, но я была уже достаточно взрослой, чтобы не позволить кому бы то ни было загонять себя в тупик.
— Кто же был между ними?
— Что? Я хочу, чтобы ты знал, что в течение пяти лет после развода с Яшей Котиком я жила совсем одна. Он сделал для меня все таким противным, что даже годы спустя я ни на кого не могла смотреть. О том, что он мне сделал, я никогда не смогу рассказать. Это был человек, способный сделать черным даже солнце. За год с небольшим нашей жизни я прошла все круги ада. Иногда, когда отец принимается стращать меня адом, я думаю: мне уже известны все эти ужасы. Для меня там, кажется, не будет ничего нового. Ты знаешь, что я была больна и доктор Марголин вытащил меня из бездны безумия. У него много ошибок, но он великий врач. Мир не знает, как он велик, потому что его величие выстроено не на теориях, а на практике. Он потрясающе глубоко знает людей, и у него есть гипнотическая сила. Он способен поставить диагноз на основании единственного осмотра. При этом он на свой манер чуть-чуть глуповатый и в чем-то испорченный тип. О нем можно написать целую книгу. Он пытался меня соблазнить тоже, но у меня было чувство, что это просто невозможно. Может быть, потому, что он друг моего папы. Весь его гипноз и все его донжуанские трюки не помогли в моем случае. Он говорит, что из-за меня приобрел комплекс неполноценности. Правда же состоит в том, что он до сих пор влюблен в свою жену, в ту самую немку, которая ушла от него и стала жить с нацистом. И дочка у него тоже есть. Ей должно быть сейчас лет семнадцать-восемнадцать. Я хочу сказать только одно: пять лет спустя я себя вела как невинная девственница. Даже перестала читать романы. Все, что касается любви, вызывало во мне отвращение, а главное — страх. Когда я хотела сходить в театр, то выбирала пьесу, в которой не было никакой любви. Именно тогда шла пьеса Ромена Роллана «Волки». Она как раз для меня. Ты будешь смеяться, но я, бывало, даже сидела и читала какой-нибудь словарь или энциклопедию. Я прочитала вторую часть «Фауста». Я даже читала сочинения Клаузевица по стратегии, хотя, видит Бог, я всегда ненавидела войну;
— И куда же подевался этот Яша Котик?
— Я тебе не рассказывала? Думали, что он погиб, но, как говорят немцы, «крапива не вянет». Он уехал в Россию и там развернулся вовсю. Один раз я зашла в кинотеатр. Я там видела русский фильм, и в этом фильме играл Яша. Он отпустил бороду. Когда я его увидела, сразу же сбежала из кинотеатра. Говорят, сейчас он в Польше или еще где-то, не знаю точно. Папа убежден, что он умер, и, поминая его, добавляет: «Да сотрется его имя!» Папа не злопамятен, особенно по отношению к человеку, который вроде бы умер смертью мученика…
— У тебя есть его фотография?
— Нет, я всё выбросила. Почему ты не ешь компот?
— А кто это был в Касабланке?
— Что? Это я и хочу тебе рассказать. Или, может быть, нам стоит отложить это на другой раз?
— Нет, я хочу знать.
5
— Не думай, что я хотела это скрыть. Я сразу же решила, что у меня не будет никаких тайн от тебя. Хочу предстать перед тобой чистой, как перед Богом, и, если мое прошлое тебе мешает, скажи мне об этом прямо сейчас. Я знаю, ты из тех мужчин, которые ревнуют и к прошлому, хотя сам ты не такой уж пуританин. Но я не хочу, чтобы между нами были какая-то неясность или ложь. Тебе придется принять меня такой, какая я есть, или совсем не принимать. Когда нацисты пришли к власти, мы бежали во Францию. Я никогда прежде не бывала в Париже и думала об этом городе невесть что. Ты ведь знаешь, что пишут о Париже. Но этот город мне почему-то не понравился. Все действительно было красивым и интересным, может быть, даже еще интереснее, чем в книгах, но у меня не было романтического настроения. Однако именно там я пользовалась большим вниманием со стороны мужчин. Я нравилась французам, а о наших еврейских «французах» из Варшавы и Бухареста уж и говорить нечего. Но когда началась паника из-за политики правительства Виши, мы перебрались в Африку. Тогда что-то во мне пробудилось. Было это вызвано климатом или же волнением и страшным напряжением, я не знаю. Мы всегда играли своей жизнью. Не могу тебе описать, каким человеком оказался папа, как он мог рисковать. Либо он вообще не знает, что такое страх, либо он такой праведник, что его хранят ангелы. Он спас все, до последнего гроша. А сколько раз он при этом рисковал жизнью, страшно даже подумать. И знаешь, он совсем не так жаден до денег. Он дал доктору Гальперину и профессору Шраге довольно большие суммы. Папа способен швыряться тысячами, но может и ради гроша броситься в огонь, когда ему это взбредет в голову. Что я при этом переживала, ты не представляешь. Ночами не спала. Как-то он прочитал мне целую проповедь: когда Иаков перешел какую-то реку ради пары маленьких кувшинчиков… Ты, наверное, знаешь, о чем идет речь?