В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич. Страница 59
— Великолепная мысль! Это нас позабавит, пока подоспеет Флуг…
Гансу, обладавшему способностью немецкого солдата мгновенно превращаться на глазах начальства в обалделый соляной столб, велено было позвать гусара Ковальского и чтоб с ним еще один рядовой и один унтер-офицер…
— Угощу тебя русской папиросой, — предложил Гумберг.
— Давай! Ого, золотой портсигар!.. Откуда это? — с завистью вырвалось у Прейскера. Он взвесил на руке массивный, плоский портсигар. — Марок… марок восемьсот надо заплатить… Откуда?
— Откуда… — улыбнулся Гумберг. — Купил у одного пленного русского офицера…
— Купил!.. Это на тебя непохоже… Ты слишком умен, чтоб покупать вещи у пленных.
— Ты прав, мой друг. Дело несколько иначе обстоит… И этот золотой портсигар…
— Ну-ну?.. — заинтересовался Прейскер, вытягиваясь в кресле и забрасывая ногу на ногу.
— Видишь ли… Мне иногда приходится сталкиваться с некоторыми из своих прежних петроградских знакомых… Но там мы встречались в полковом собрании, в некоторых гостиных, а здесь, здесь отношения другие… И вот, был корнет Дорожинский… Милый, в сущности, мальчик, богатый… У него в квартире был небольшой фехтовальный зал… И в общем, было очень, пожалуй, весело… Затем ужин с шампанским… Я у этого Дорожинского перехватил даже пятьсот рублей, перед своим отъездом…
— Бегством, — поправил Прейскер.
— Пусть бегством, не всё ли равно? Дело не в этом… и, представь, дня три тому назад я в полукилометре наткнулся на неприятельский дозор из двух всадников… Со мной было четыре… Я велел спешиться и открыть огонь. Они же, русские, имели глупость, которая называется храбростью: вместо того, чтоб повернуть назад, броситься вперёд… Солдата мы свалили замертво, мешком упал, а офицер, оказавшийся этим самым Дорожинским, успел доскакать раненый и тоже упал. И мы узнали друг друга… Это был момент в высшей степени интересный… В его глазах я прочёл какую-то надежду… Но ты знаешь мой принцип — не брать в плен, даже раненых… А он был ранен тяжко. В грудь, навылет. Не возиться же с ним… И… ты понимаешь?..
— А что ты нашёл у него еще, кроме портсигара?
— Во-первых, эти прелестные часики, с золотым браслетом, во-вторых, бумажник. Там было около четырехсот рублей. Деньги я взял себе, а остальное выбросил. Остальное — письма его невесты и её портрет…
— Счастливец! Вот счастливец!.. — опять с завистью вырвалось у Прейскера. — Если тебе повезёт и дальше, война может сделаться для тебя прибыльным ремеслом… А скажи, он знал, что ты его пристрелишь?
— Знал.
— И не просил пощады?
— Нет!.. Гордость мешала… Но в его взгляде было столько презрения… Если бы взглядом можно было убивать, я не сидел бы сейчас с тобою за пивом. Об одном лишь просил, чтоб я и эту карточку, и эти письма переслал его невесте. Кстати, я даже знаком с нею… Дочь одного генерала… Но это уже сентиментальности… Очень нужно! Есть у меня время заниматься корреспонденцией… А вот и шаги, ведут мерзкого полячишку… Мы ему устроим экзамен!
И Гумберг, предвкушая удовольствие от «экзамена», потирал свои небольшие, холёные руки.
Прейскер подтянулся, сделал серьезное лицо, вправил монокль и принял внушительную позу…
19. «Они забавляются»
— А так вообще он хороший солдат? — спросил майор.
— Друг мой, хорошим солдатом может быть только немец, у которого дисциплина, повиновение начальству возведены в перл сознания… Он хороший ездок, и только… Все эти поляки, чёрт бы их побрал, словно срастаются вместе с лошадью. Центавры! Да, к сожалению, лучшие ездоки — это Познанское быдло… Наш крупный и мощный германец хорош и незаменим в пехоте, да в тяжёлых драгунских и кирасирских полках. Впрочем, ты сам это и без меня знаешь великолепно…
В сопровождении унтер-офицера и рядового — они ввели его с обнаженными саблями — вошел бледный, взволнованный Ковальский. После того как герр рит-мейстер вытянул его по спине своим камышовым стеком, поляк не ожидал ничего хорошего. Да и что хорошего может сулить солдату-поляку «беседа» с прусским офицером, потребовавшим его к себе ради одного лишь глумления?..
Ковальский — довольно высокий, стройный блондин, с тонким, типично польским лицом. Венгерка, рейтузы и сапоги — вся казенная форма сидела на нём, как своя собственная. Рядом с приземистой неуклюжестью белобрысых, широколицых немцев он выделялся и своим изяществом, и породою.
— Ближе поди сюда! — каким-то визгливым тенорком крикнул Гумберг.
Ковальский размеренным учебным шагом, но без немецкой утрировки, подошёл к офицеру и, звякнув шпорами, левой рукой придерживая саблю, правую поднеся к маховой шапке с белым черепом, вытянулся.
— Что такое? Сабля?.. Польская свинья, ты не достоин носить саблю! Унтер-офицер Румпель, отстегните у него саблю!
Румпель, отъевшийся унтер-офицер с порядочным животиком, нагибаясь и пыхтя в щетинистые, прокуренные усы, отстегнул у Ковальского саблю.
Прейскер, надутый и чванный, приготовился к любопытному зрелищу.
— Унтер-офицер Румпель, рядовой Шиман, встаньте по бокам этого негодяя-полячишки…
Раз — раз — раз… Оба солдата, в три темпа, механически «перестроились», и неподвижный, покрытый смертельной бледностью Ковальский очутился между ними. Неподвижный — это казалось только. Он весь незаметно дрожал, и вздрагивали пальцы руки, отдававшей честь…
Гумберг встал и близко подошёл к проштрафившемуся солдату.
— Ну, ты, знаешь «катехизис»?.. Смотри мне в глаза!
Ковальский молчал.
— Ты знаешь катехизис? — повторил Гумберг, как-то зловеще закусывая нижнюю губу.
В ответ, чуть слышно:
— Знаю…
— Кто самый великий человек на земле?
— Кайзер Вильгельм…
— В чём его главные заслуги?
— Кайзер Вильгельм поднял могущество Германии, могущество, созданное Бисмарком…
— Так… Еще?.. Дальше?..
Ковальский молчал. Он знал, что за это молчание его ждут побои. Знал… Видел, как пошло судорогою холеное, бритое лицо Гумберга, но сил не хватало вымолвить.
— Дальше!..
И Гумберг подошёл к нему еще ближе, вплотную. Ковальский слышал запах пряных духов, исходивших от подбитой мехом венгерки. Ковальский молчал, стиснув зубы.
— A-а… Не нравится… Не нравится! Скажешь или нет?
И выждав секунду, Гумберг ударил Ковальского по щеке. И бледная, без кровинки, она вспыхнула розовым оттиском ладони со всеми пятью пальцами… Голова солдата откинулась на мгновение в сторону, и опять все по-прежнему…
Эта пощечина опьянила Гумберга. Глаза вспыхнули каким-то безумием, ходуном заходили его тонкие ноздри.
— Ну, повторяй за мной: одна из величайших заслуг кайзера Вильгельма в том, что он держит в ежовых рукавицах всех польских собак и свиней княжества Познанского… Повтори!
Ковальский, монотонно, прерываясь, начал:
— Одна из величайших… заслуг кайзера Вильгельма…
— Дальше! — нетерпеливо топнул ногою ротмистр.
— В том, что он держит…
— Дальше, скотина! Дальше, проклятое быдло!
Ковальский не мог «дальше». Он знал, что сейчас же начнется избиение, — но, будь что будет… Несчастный солдат закрыл глаза, чтоб не видеть искаженного зверского лица Гумберга. И он не видел его, только чувствовал противный, мутящий голову сладковатый запах…
— A-а, полячишка, не любишь?.. Здесь, на этом месте, осечка… И ничем, ничем, не вобьёшь в вас, проклятых, сознание долга беспрекословно повиноваться…
И удары, на этот раз уже кулаками, посыпались на Ковальского. И он стоял, не смея шевельнуться, не смея даже вытереть кровь, хлынувшую из носа и разбитых губ. Малейшее движение — и оба стража, Шиман и Румпель, тотчас же раскроят ему саблями череп… И только голова, как неживая, моталась и вправо, и влево, то вперёд, то назад, от этих ударов. И кровь стекала на венгерку и напитывались ею белые, траурные шнуры.
Гумбергу надоело бить. Он скорчил брезгливую гримасу, увидев на пальцах своих кровь.
— Уведите эту сволочь и заприте ее куда-нибудь в конюшню или в свинячий хлев. А завтра мы еще с ним побеседуем! Да чтоб не смел подходить к нему даже близко никто из поляков эскадрона. Слышите, Румпель?..