В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич. Страница 60

— Есть, господин ротмистр!..

Ковальского, оглушенного, окровавленного, шатающегося, увели, а Гумберг, кликнув Ганса, велел принести себе таз с теплой водою и полотенце. И тщательно вымыв руки, он спросил майора:

— А правда, я страшен в гневе?

— Молодец… Ты его ловко обработал, полячишку паршивого!.. Но ты, мой друг, не знаешь одного секрета — надо сложить руку раковиной, ладонь, видишь, вот так… Один легкий удар — и барабанная перепонка готова! Человек оглох!.. Ну, давай, будем пить свое пиво…

— Прозит!

— Прозит!..

Офицеры чокнулись. Гумберг поднёс к глазам кисть левой руки, охваченную золотой браслеткою-часиками.

— Слушай, Прейскер… Я начинаю беспокоиться…

— Да, в самом деле… Где же это Флуг?

— A-а, тебя разбирает нетерпение… Ты уже предвкушал объятия очаровательной венгерки…

— Нет, кроме шуток… Одно из двух — или он почему-то задержался, или где-нибудь в пути его зацапали русские.

— Последнее было бы печально. С Флугом не поцеремонятся… Но будем надеяться на благоприятный исход. А пока что, не угостишь ли ты меня, как добрый хозяин, какой-нибудь интересной красоткой?

— Отчего же… У меня по этой части ходок вахмистр Фремель. Славный парень! На все руки мастер. Он жил здесь, в Калише, под видом… чёрт его знает под видом чего… И знает здесь все и вся. Он таскал ко мне и полек, и жидовочек… У него это дело просто — вламывается в дом чуть ли не целым взводом, и «пожалуйте бриться». А если мужья, отцы, женихи и братья осмеливаются протестовать, расправа с ними очень короткая… Но что это, кажется, подъехал кто-то?

Прейскер подошёл к окну. Он увидел, как слез с мужицкого воза высокий человек в штатском. Его не хотели пропускать часовые, скрестив перед ним винтовки, но он повелительно заорал на них, и часовые расступились.

— Бог мой, Флуг!..

Да, это был Флуг. Но Флуг потрепанный какой-то, без шапки и с перевязкою наспех, самодельною, у плеча. Измятое пальто его было в колючках репейника.

Флуг в изнеможении упал в кресло. Гумберг и Прейскер обступили его.

— Что с тобою?..

Флуг только рукой махнул:

— Все против меня!.. Дьявольское невезение… И если я сейчас перед вами, а не бегу на веревке за лошадью русского солдата, я объясняю это разве чудом…

И он описал обоим приятелям свое злоключение.

— Сопротивляться при таких условиях — чистейшее безумие… На мое счастье, в двух шагах от дороги — лес… Преследовать меня было бы рискованно… Я мог бы их из-за прикрытия если не всех перестрелять, то, во всяком случае, уложить добрую парочку…

— А что с графиней?

— Почём я знаю?.. Вопрос!.. Может быть, в нее угодила шальная пуля, может быть, она жива и невредима… До того ли мне было, чтобы интересоваться её судьбою… Я спасал свою шкуру… Притаившись в чаще, я угадал по шуму мотора — к сожалению, машина оказалась не испорченной, — что они двинулись назад, к мельнице. Судьба этого бедняги Шуберта незавидная… Переждал с полчаса и решил выйти на дорогу. Тихонько побрёл по направлению к нам. К счастью — мужик едет навстречу… Я пригрозил всадить в него пулю, велел повернуть назад и гнать вовсю. И вот я здесь, как видите, в единственном числе…

— К сожалению, в единственном, — подхватил Прейскер. — А я так надеялся…

— Ты наказал Прейскера, — усмехнулся Гумберг. — Ты оставил его без сладкого…

— Я сам себя наказал еще хуже… — молвил с угрюмой досадою Флуг. — Накормите меня. Я голоден и есть хочу адски! А потом — доктора… Пусть перевяжет как следует… Рана хотя и пустячная, скорей царапина, пуля сорвала кусочек мякоти… Но все же… Будь они прокляты! Все так хорошо наладилось и вдруг… Да вообще, если так близко появились разъезды их… Прейскер, есть, умираю, есть!..

Ганс побежал на кухню.

Все трое поужинали на славу, запивая неизменным пивом громадные свиные котлеты с капустою и картофелем. Дымя сигарами, болтали о еде, о женщинах, о дисциплине…

Гумберг вспомнил, как на маневрах однажды офицеры полка, очутившись в Силезской деревушке, где нельзя было ничего достать, ели жареных кошек. Солдатам приказано было изрубить всех кошек… И ничего! Было довольно вкусно… Уплетали за обе щеки. И даже лейтенант, владетельный князь Турн и Таксис, даже этот богатый, избалованный человек и он был доволен…

— А женщины? — вдруг спохватился Гумберг.

— Я сейчас велю позвать Фремеля… Ганс!

В этот миг, забыв всякую дисциплину, вбежал унтер-офицер Румпель. Испуганный, дрожащий…

— Что такое?

— Ковальский убежал…

Гумберг вскочил в бешенстве:

— Что?.. Убежал? Мерзавцы!.. Найти! Сейчас же выслать разъезды по всем направлениям. А не найдете, я сорву с вас нашивки… Вон, сию же минуту! Чтоб был мне Ковальский!..

20. Вовкины терзания

Криволуцкий успел так привязаться к ней, так оплела она его незаметно силою чувственной привычки, что двухдневная разлука уже рисовалась чем-то тяжёлым и трудным.

Взять ее с собою?.. Он думал об этом, но, пожалуй, — рискованно… Лодзь — сверхнемецкий город, кишит немцами и, почём знать, быть может, Флуг там орудует вовсю? Ах, этот Флуг…

Вовка поехал один. Ирма проводила его. И там, на Венском вокзале, у вагона первого класса, они поцеловались. И Вовка, сам не зная, как это вышло, перекрестил графиню. И она была тронута. В самом деле, это вышло трогательно…

И весь поезд, и один-единственный вагон первого класса битком набиты. Многие стоят в коридорах, проходах. Галантные поляки уступают дамам свои места. Ехали лодзинские евреи, старые и молодые. Старые — в длинных кафтанах и плисовых картузах. Молодежь — с иголочки одетая, по самой последней моде.

И весь поезд, весь, начиная с набитого, кишевшего беднотою третьего класса и кончая публикою бархатных диванов первого, — у всех только и речи, что о последних событиях войны.

Говорили о сожжённых и разграбленных усадьбах и замках, о калишских зверствах Прейскера. Старый, горбоносый пан, месяц назад богатый помещик, а теперь ставший круглым нищим, сам пережил весь калишский ужас. Его имение всего в трех верстах от города…

Он тоже едет в Лодзь. Он обещал показать Вовке одного почтенного «пана-обывателя», мгновенно потерявшего рассудок. Прейскер на его глазах, глазах отца, обесчестил дочь… Отец был крепко привязан к тяжелому креслу своей собственной гостиной… Старик помешался… Немцы отправили его на общественные работы. Эти «общественные работы» — сооружение траншей и проволочных заграждений на случай, если б русские явились отнимать Калиш.

Германские солдаты бичами сгоняли на эти общественные работы чиновников, помещиков, обывателей. И чтоб никто не мог убежать, их связывали одной общей веревкою. Так поступали в давнее время плантаторы с неграми. Кроме того, у каждого несчастного снимался один сапог.

И вот, обезумевший, осиротевший отец — Прейскер, в порыве какого-то дикого садизма, зарезал его дочь, надругавшись над нею, — убежал и находится теперь в Лодзи. Убежал в одном сапоге…

Этот рассказ никого не удивил. Жестокость немцев хорошо знакома была многим из слушателей. Кто испытал ее на своём личном, горьком опыте, кто на примере своих близких и родных, замученных и расстрелянных…

Молодой еврей с черной бородкою и жемчужиной в галстуке, лодзинский обыватель, сообщил о разгроме целой семьи своего дяди, калишского купца Каплана… Шестеро детей Каплана, заколотых штыками, были положены в ряд на мостовой, и немцы запретили хоронить трупики. Голодные, бродячие собаки жадно терзали в клочки детское мясо…

Вовка, относительно свежий человек в крае, холодел от ужаса и негодования, слушая эти рассказы. А их было много — рассказов… Чистенькая старуха, благообразная, в чёрном, все время плакала, вспоминая, как был замучен её сын-гимназист, по одному лишь подозрению, что он якобы стрелял из окна по проходившей немецкой колонне…

Вот и «польский Манчестер», с его сотнями труб, на громадном пространстве поднимавшихся над равниною. Но не дымились трубы. Ни одной струйкой… И в будний, рабочий день это производило какое-то жуткое впечатление…