Стихотворения. Проза - Семёнов Леонид. Страница 46

“Такой ужас, такой ад везде...” — пишет она, “и столько боли, столько горя вокруг... что говорит сил нет, слов нет... А мы все скользим по всему все...”

И я молчу. Я убегаю прочь. Я стараюсь не думать об этом, забыть это, слиться здесь со всем и быть как все.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сегодня в тюрьме праздник. Целая уйма событий. Королькова с утра увели в суд. По нем гадают о себе, оправдают или не оправдают. Сегодня свидания, будут газеты. Ждем губернатора. Стало известным, что завтра освобождают дедушку на поруки. Его обступают со всех сторон и все теребят.

— Ура! ура! Дедушку освобождают! — кричат все.

Он отбивается.

— Да погодите же, господа! Еще, может быть, ничего нет! Погодите!

— Дедушка! Да как же это мы без вас останемся? Дедушка! — накидываются на него.

Кто-то предлагает общее собрание.

— Общее собрание! Общее собрание! — подхватывают все и бегут по коридору.

Мы собираемся в большой камере, где обедаем, и открываем общую сходку. Дедушка, боевой староста, — наш председатель. Он докладывает:

— Надо, господа, выработать программу. Приедет губернатор. Надо обсудить вчерашний возмутительный инцидент.

Накануне была целая история, и она подымает теперь бурю негодования. Все возмущаются, негодуют, кричат:

— Требовать, чтобы камеры были раскрыты до 9 часов вечера!

— До 11!

— Нет, всегда!

— Это уж было нам раз обещано!

— Это наше завоеванное право! и мы его никому не уступим!.. Никому!.. Не уступать!.. Не уступать!

Митя вскакивает на стол.

— Не принимать губернатора вовсе! Ну его к чорту! — рычит он, потрясая рукой, и улыбается. Его кто-то стаскивает прочь.

— У! — гудит рабочий Боб.

— Требовать, чтобы убрал всех шпионов!

— Требовать, чтобы убрал самого Хромыша!

— Требовать, чтобы перевели сюда всех политических!

— Этот Хромыш, я вам скажу, этот Хромыш — такая сволочь, такая сволочь... — начинает маленький Штер, но его не слушают.

Староста тщетно стучит стулом об пол.

— Тише, господа! — взвизгивает злобно Стряпушкин и ударяет ладонью об стол. Но и это не помогает. Козлов уже жалуется, что у него трещит голова и что он “так не может”.

— Вы посмотрите, как у меня бьется сердце! — кладет он мою руку себе на грудь. Наконец шум утихает. Все точно устают. Раздаются голоса, призывающие к порядку, и дедушка получает слово. Он разъясняет сущность вчерашнего инцидента.

— Вчера был совершена над нами великая подлость или какая-то насмешка. Нас обманным образом завлекли в камеры и заперли там. Сам помощник начальника мне категорически заявлял, что он это делает только на 5 минут, так, для проформы, чтобы оправдаться перед начальством. Мы, господа, так и согласились! Вы это помните! Но потом оказалось, что он отдал надзирателю приказ не выпускать нас совсем, и в коридор были введены солдаты. Это, господа, провокация, это гнусность с их стороны, мы не знаем слов на это! И мы протестуем против этого всеми силами души, мы протестуем и мы должны это сказать губернатору!.. Мы должны...

Мы накануне кричали, орали, свистали, колотили ногами в дверь, били стекла в прозорках. Начальник хотел, чтобы мы были заперты по камерам, как это требовалось по правилам, но мы не сдавались, — мы отстаиваем здесь каждое наше право. Каждую чуточку наших прав. Мы хотим жить!

— Вон, вон его! Мерзавец, подлец! — неслось со свистом из камеры.

— Стреляете, стреляйте! если хотите! мы не уйдем! Солдаты не будут стрелять! — кричали мы.

Начальник растерялся и твердил, чтобы мы ушли. Но мы не уходили. Даже Дернов, всегда изящный и корректный, разгорячился и доказывал начальнику, что тот подлец.

— Это называется, называется подлостью... господин начальник! Вы — подлец! Вот! Да, да! вот, вы — подлец! Так и запишем, вы — подлец!

— А вы арестант.

— А вы тюремщик... Вы... вы... вы!.. Это хуже!

— Вон! вон его, негодяя! Провокатор! Чорт! — гудели кругом.

И он, наконец, ушел. Это была наша победа.

— Ура! — раздалось под сводами.

Солдаты уходили и тупо улыбались.

“Смело, товарищи, в ногу!” — запел Данченко и все подхватили. Мы высыпали в коридор. Все были возбуждены и красны. Глаза блестели. Фельдшер качал в такт головой и закрывал глаза. Митя дирижировал обеими руками.

— А!? Хорошо?! Вот это я люблю! — вдруг обнял меня сзади Лозовский и поцеловал.

Это была наша победа.

Теперь мы должны были ее отстоять и так объясниться с губернатором, чтобы к нам не вводили больше солдат.

Предстояло выбрать тактику.

— Этот Хромыш — такая сволочь, такая сволочь, я вам скажу... — протискивался опять вперед Штер. Но его опять не слушали.

— Ну, да будет тебе, будет! чего орешь! — отталкивал его в шутку Митя и кричал, что губернатор тоже сволочь.

Ферзен предлагал порядок дня. Дедушка стучал стулом. Наконец, после долгого шума и споров удалось решить, что губернатора надо принять и что надо быть с ним по возможности корректными. Вырабатывается целый ряд требований, кричат о камерах, о прогулках, о том, чтобы политических женщин держали отдельно от уголовных и чтобы улучшили их помещение.

В женском корпусе настоящее свинство, — пол прогнил от воды, спят вповалку с детьми, больные и всякие. Тут же сушится арестантское белье! Это видел сам дедушка, когда ходил в баню.

Дедушке поручается формулировать требования, и мы с шумом и криком разбегаемся по своим камерам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У меня в камере маленькое совещание. Митя закрывает дверь и таинственно присаживается к нам. Лицо у него строго, брови сдвинуты и рот не улыбается, как всегда.

— Тут вот одно дело! — говорит он мрачно и смотрит на пепел папиросы. — От одного уголовного, от Баранникова получена записка: предлагает себя на общее дело. Все равно, говорит, помирать. Только не хочет отдаться им даром. Так просит у нас помощи. Ему казнь грозит за вооруженное сопротивление.

— Так что ж? в чем дело?

— Так вот... — продолжает Митя. — Если захотим, пишет, то он готов разделаться с Хромышом — прикончить. Просит только револьвера. Уж очень эта скотина и им уголовным насолила.

Мы некоторое время молчим и всем неловко. Гудилин решается первый заговорить:

— Нет, я положительно против этого... Как хотите, господа, а я против...

— Я тоже против! — произносит не сразу Дернов и краснеет.

Митя молчит и смотрит на папироску.

— Я сказал, что есть... Как хотите.

Дернов волнуется, боясь, что другие не согласятся с ним, и запинается.

— Нет, господа, смерть, это, как хотите, это уж слишком, это слишком для Хромыша. Ну, что он такое? В конце концов он, конечно, мерзавец, подлец, скотина, все что хотите. Нам много пакостей делает. Но у него жена и восемь человек детей. Ведь это тоже, господа, не надо забывать. Он — просто жалкий, по-моему, и глупый человек, чинуша, который трусит всего — и начальства и нас, человечек, каких тысячи... И его убивать. Тогда ведь всех убивать.

— Восемь человек детей. А когда крестьяне пытались бежать и их загнали назад в тюрьму, — он такую, я вам скажу, такую экзекуцию сделал... Мы всю ночь не спали! — вступается Штер. — Вот вы не были тогда... Он такая сволочь, такая сволочь, я вам скажу. Их били, вы знаете, этими... замками, обернутыми тряпками. По одиночке на двор выводили... и каждого в отдельности били. Это Хромыш распоряжался...

— Нет, я все-таки против! — заявляет решительно Гудилин и ковыряет в зубах. — Во-первых, убийство всегда отвратительно само по себе, я против, а во-вторых — как мы скроем свое участие?

— Почему же нет?

— Ну, да уж... Одним словом, я отстраняюсь; делайте как хотите.

— Я тоже протестую! — заявляет Дернов.

Митя оглядывает нас.

— Ну, что ж? тогда, как хотите, так и скажем... — соглашается он.

— А только имейте в виду, господа, — не унимается Штер, — я вам скажу, что если Баранников просит револьвер и хочет убить Хромыша, то это, значит, он задумал сам бежать... Я это хорошо знаю. Это такой человек — силач, богатырь... Он, значит, думает убить в конторе Хромыша и сам выскочить в окно... Ему ведь тоже казнь... Уж это так, значит, так, господа.