Стихотворения. Проза - Семёнов Леонид. Страница 44

— Пусти, дурак! Дай место! — замахивается он на Стряпушкина и добродушно смеется, растягивая свой широкий рот. Он весь длинный, неуклюжий, с огромными, как вилы, руками и мохнатой головой.

— Ну, а какие там карты? — спрашивает дедушка. По вечерам он и сам играет в преферанс, и теперь смеется, блестя маленькими глазками.

— Да я-то ничего! Только семь гривен того! — машет рукой Митя. — А вот Иванов так, тьфу! Он десять целковых спустил, ха-ха-ха!.. и штаны свои проиграл! Ей-богу! и все Гудилину!

Но Дернов краснеет.

— Я все-таки, господа, не совсем это понимаю... — начинает он. — Это то же самое, по-моему, что напиваться пьяным до потери рассудка; для человека интеллигентного это непонятно. Я понимаю так... ну, иногда выпить одну-две рюмки, сыграть партию в дурачки... Но напиваться для того, чтобы потерять сознание или так играть целые сутки без просыпа, как вы, да еще брать деньги за это у товарища, когда знаешь, что у него ничего нет... Это я не могу понять... — он торопится и краснеет еще больше, — это значит человеку сознательному отказываться от своей сознательности, ведь так? превращаться в животное, не давать отчета в своих действиях.

Все на минуту молчат, как будто сконфуженные. Но Митя вдруг просто и добродушно соглашается.

— Свинство! Правда свинство! — машет он своей длинной рукой. — Да это вот Иванов все, чорт! Отыграться, да отыграться! Ну, и отыгрывайся. Тьфу, ты! Сегодня бросим, ничего, — бросим, Иннокентий Иванович! — утешает он Дернова и весело, басисто смеется.

— Господа, тут еще есть кофе? кто хочет? — кричит Стряпушкин, — надо позвать еще кого-нибудь. А ты, Степан, пил? — обращается он к рабочему.

Тот стоит в блузе в дверях.

— Ну, иди, пей! Вот, право, кобенишься! Ведь есть еще!

Это больное место нашей коммуны. Кроме общей коммуны у нас образовалась еще своя, кофейная. Но в ней участвуют только те, кто имеет лишние деньги, и она является как бы привилегированной. Об этом часто подымались разговоры, но они ни к чему до сих пор не привели. Степан денег не платит и потому стыдится пить больше одной кружки, но и не хочет этого показать.

Ему неприятно, что Стряпушкин это подчеркивает.

— Ну, не хочу. Вот пристал! не хочу! Сказал тебе, не хочу! — злится он. Но Митя не согласен с такой стыдливостью.

— Что тут стыдиться?! Давай, выпью! — и смеется своим длинным ртом.

Все веселы, шумны.

Дедушка ждет обеда и похлопывает себя по брюшку. Над ним смеются.

— Что, дедушка, пополнели у нас?

— Да что вы? разве уж я в этом самом деле так потолстел? Ведь это же клевета на меня!

— Ну уж, дедушка, молчали бы лучше!

— Выйдете из тюрьмы, нас подведете. Скажут, — да какие же это такие узники по тюрьмам.

— Смотрите! Вы бы поголодали перед тем, как вас освобождать будут! — предлагает Митя.

— Да погодите! Вот поглядите лучше, какое письмо я получил! — смеется дедушка и вытаскивает письмо. — Что вы, в самом деле, на меня нападаете?!

Вот послушайте: одна особа мне пишет. “Крепитесь, говорит, и мужайтесь, вы, мученики за свободу. Мы, говорит, даже и представить себе не можем всего ужаса заключения в мрачных казематах тюрьмы...”

— В мрачных казематах тюрьмы! — раздается взрыв смеха.

— Ну уж и мученики! — заливается Стряпушкин.

— Они там в самом деле думают, что мы на одной воде сидим.

Все острят и смеются.

— А у нас тут гусь!

— Индейка!

— Да и винцо есть! — подмигивает тихо Митя дедушке. — Потеха, ей-богу!

Все долго смеются.

— А все-таки, господа, это еще спасибо Дерюгину, что у него сестра такая есть... А то бы и без индюшки сидели! — говорит, насмеявшись, Данченко.

Все на минуту задумываются. Митя острит.

— Да что ж, господа! Я бы от воли не отказался!...

Все опять смеются и шумят.

— Публика, обедать! Публика, обедать! — раздается из коридора. Староста Иванов шаркает по коридору калошами, сапог у него нет, и тащит кастрюлю со щами. Все жадно бегут туда.

— А мы еще того! — останавливает Митя дедушку.

— А разве есть?

— О! да как же нет! Конечно, есть. В дверях появляется Гудилин и потирает руки, он уже тут как тут, пронюхав, что есть водка.

— Ну так того, конечно, того! — соглашается быстро дедушка и осторожно вытаскивает из столика свою чистенькую и единственную на всех рюмочку.

Дерюгин аккуратно наливает ее до краев из чайника водкой, пронесенной накануне надзирателем, и все по очереди выпивают.

— Хорошо! — крякает дедушка.

— Хорошо! — подтверждает Митя.

— А я б и еще по одной не отказался! — потирает руки Гудилин.

— Тут одному Иванову еще осталось! — провозглашает Дерюгин.

Иванов быстро протискивается и, проглотив залпом рюмку, исчезает...

Мы обедаем в большой камере, холодной и сырой, в которой никто не спит — так она холодна. Сидим на скамейках за длинным столом и хлебаем щи. Разливает очередной дежурный. Стряпней заведуют староста Иванов и уголовный Чиркин.

— Опять перцу много! Ну, господа, у меня горло болит! — жалуется Волков и вылавливает из тарелки красные стручки.

Другие не согласны.

— Мало перцу!.. Мало!.. Мало!.. — начинают полушутливо вокруг стола. Но Стряпушкин вдруг вскакивает и возмущается:

— Ну, кому мало, а кто не может есть! Странное это, в самом деле, дело! Я вот не могу так есть.

— А не можешь, так не ешь!

— А это уж совсем не остроумно! — Стряпушкин вспыхивает и начинает пространно, как всегда, доказывать — как можно удовлетворить и большинство и меньшинство, если варить суп без перцу, но его не слушают. Его голова качается, и клок волос свешивается на глаза. Он некрасивый, маленький, похож на старушку.

— Заткнись ты, ученый! — кричит Степан.

Подымается шум, и вдруг в мирной полушутливой обстановке выплывают наружу затаенные споры и раздоры, — их среди нас не занимать-стать. Ферзен ненавидит Гудилина и язвит на его счет, что есть люди, которые во всем умывают руки. Но тот разговаривает с другими и делает вид, что не слышит. Это злит Ферзена еще больше. Данченко, не разобрав, в чем дело, запальчиво обрушивается на Дерюгина. Но все недовольны Ивановым, его упрекают в самовольстве, в нарушении правил коммуны, в диктаторстве. Он наш экономический староста и к этому привык. Он шаркает по камере калошами и презрительно улыбается, поправляя повязку, безволосый, опухший, как баба. Дернов, чувствуя, что дело может дойти до столкновений, какие уже не раз бывали, волнуется и пробует все успокоить. Но шум увеличивается. Лозовский заступается за Иванова и гудит своим баритоном на всю тюрьму. Козлов зажимает уши. Рабочий Боб, пьющий настой от чая, чтобы заболеть нервным расстройством, почти бьется в истерике и кричит, что он так жить не может. В воздухе срываются два, три крепких матерных ругательства. Это ругается, как всегда, Лозовский, но подымаются протесты.

— Да в чем, господа, дело? ведь речь шла только о перце! — взывают Дернов и дедушка.

— Эх, да что с вами говорить! — машет рукой Стряпушкин. — Иванов запоем пьет. Так известное дело — у него рот луженый! — он плюет и красный, как рак, садится.

Подымается Зарайчик и докладывает, что Иванов ему утром не выдал сахару потому только, что он проспал лишних полчаса.

— Это уж чорт знает что!

— И, конечно, не дам, никогда не дам! — орет хрипло Иванов. — Что ж я каждому буду по отдельному куску сахару выдавать? А вам дай сахарницу — вы всю сахарницу растащите. У нас и так сахару выходит по три фунта в день. А кто ночью сахар воровал?

— Вер-рно! Ванька, вер-рно! — ржет Лозовский.

Дернов опять пытается всех успокоить и вернуть к прежней теме, но ему это не удается. Собрание разбивается на кучки, и спорят еще долго после обеда, упорно и крикливо. Данченко горячится теперь больше всех и упрямо толкует что-то Лозовскому, краснея и обижаясь.

— Еще до зуботычин дойдет!.. Вот вам и борцы за свободу! Ха-ха-ха! — язвит Гудилин, ковыряя в зубах и неприятно смеясь.