Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан. Страница 27

Отца Вальт застал очень довольным и выполняющим работу историка. Шультгейс тотчас начал представлять сына – в качестве универсального наследника – посетителям трактира. Вальт застыдился, что его столь долго разглядывают как достопримечательность такого рода, и поторопил отца, сказав, что им пора на встречу с членами городского совета. Пристыженный и испуганный, ступил молодой человек и в комнату ратуши, где, вопреки своей натуре, должен был стоять, как высокий струнодержатель, держащий в напряжении не струны, а других людей; он опустил глаза перед резервными наследниками, пришедшими посмотреть на того, кто украл у них кусок хлеба. Отсутствовали только гордый Нойпетер и член церковного совета Гланц: слишком известный проповедник (и на кафедре, и как автор печатных работ), чтобы сделать хотя бы три шага ради встречи с ничем не примечательным человеком, который, по его мнению, сам должен был бы испытывать величайшее желание повидать Гланца.

Полномочный бургомистр и исполнитель завещания Кунольд с первого взгляда стал тайным другом молодого человека, который, мучительно покраснев под взглядами прожорливых наблюдателей, стоя встречавших его, первым сел к накрытому ради него столу счастливой фортуны. Лукас, однако, рассматривал каждого из присутствующих очень пристально.

Началось оглашение завещания. Дочитав третью клаузулу, Кунольд показал на воскресного проповедника Флакса, честно обретшего в результате соревнования дом Кабеля; и тут Вальт быстро взглянул на счастливца – глазами, выражающими пожелание счастья и радость.

Когда, при зачитывании четвертой клаузулы, нотариус услышал, как умерший благодетель обращается лично к нему, он точно не сдержал бы слез, здесь в ратуше совершенно неуместных, если бы ему не пришлось попеременно краснеть от похвалы и упреков в свой адрес. Лавровый венок и та деликатность, с какой Кабель увенчал им молодого человека, внушали Вальту совсем другое, более горячее чувство любви, чем рог изобилия, содержимое коего щедрый завещатель высыпал на его будущее. – От последующих клаузул, обещавших семи наследникам всяческие преимущества, у шультгейса перехватило дыхание; тогда как его сын, наоборот, задышал свободнее. Только при зачитывании четырнадцатой клаузулы (не то приписывающей, не то запрещающей непорочно-лебяжьей груди главного наследника постыдное пятно – грех соблазнения женщины) лицо нотариуса вспыхнуло алым пламенем: как это может быть, думал он, что умирающий друг человечества так часто позволял себе писать такие неделикатные вещи?

После того как завещание было прочитано до конца, Кнолль, в соответствии с клаузулой 11-й – «Харнигм должен…», – потребовал, чтобы молодой человек принес присягу, что ничего не будет брать в долг в счет будущего наследства. Кунольд возразил, что, согласно завещанию, наследник должен только «принести клятву, равносильную присяге». – «Я могу сделать и то, и другое; ведь это одно и то же: “присяга”, и “клятва, равносильная присяге”, и когда человек просто дает честное слово», – сказал Вальт; однако дотошный Кунольд с ним не согласился. В протокол было занесено, что Вальт в качестве первой наследственной обязанности выбрал исполнение должности нотариуса. – Отец попросил для себя копию завещания: чтобы сделать с нее для сына еще одну копию, которую тот будет ежедневно перечитывать (и следовать ей, как своему Ветхому и Новому Завету). – Книготорговец Пасфогель не без удовольствия рассматривал и изучал полного наследника и не утаил от него свое желание: увидеть стихи, которые, как он выразился, «бегло упомянуты в завещании». – Полицейский инспектор Харпрехт взял юношу за руку и сказал:

– Мы теперь должны часто встречаться: вы для меня не станете наследственным врагом, и сам я буду для вас наследственным другому люди привыкают быть вместе, и потом им так же трудно обходиться друг без друга, как человеку трудно обойтись без какого-нибудь старого столба перед своим окном, столба, о котором, по словам Ле Вайе, человек непременно пожалеет, если его наконец уберут. Давайте же отныне называть друг друга уменьшительными именами, ибо любовь охотно ими пользуется.

Вальт простодушно посмотрел ему в глаза, однако Харпрехту удалось выдержать этот взгляд.

Затем Лукас без всяких околичностей распрощался с растроганным сыном: чтобы, пока писец в ратуше будет переписывать документ, полюбоваться на части наследства Кабеля – сад и лесок перед городскими воротами, а также утраченный дом на Собачьей улице.

Готвальт будто вновь вдохнул весеннего воздуха, когда покинул ратушу, напоминавшую ему тесный и душный зимний дом с темными ледяными цветами на окнах; ведь там его столь многое тяготило: он вынужден был наблюдать нечистую мимику собачьей и волчьей алчности низких мирских сердец – и видел, что его ненавидят, и смущался; а наследство – словно гора, до сих пор скрытая расстоянием, гора, ущелья и долины которой прежде заполнялись фантазией, – теперь, вблизи, раскрыло эти ущелья и долины, само же отодвинулось еще дальше; что же касается брата и двойного романа, то они непрерывно привносили в тесный мир Вальта знаки некоего бесконечного мира и манили его, как манят узника цветущие ветки и бабочки, порхающие за зарешеченным окном.

Приятное иезуитское опьянение, которое на всем протяжении первого дня царит в голове у человека, оказавшегося в новом для него большом городе, у Вальта, пока он находился в ратуше, почти полностью развеялось. За столом у хозяина, к которому он вселился, собралась грубая компания холостых управляющих делами и канцеляристов, по существу обитателей цивильной казармы, и Вальт едва мог выдавить из себя хоть слово – разве что прокопченное, – во всяком случае, ни одного теплого братского звука с его языка не слетело. Он не знал, где искать брата Вульта; и потому в такой погожий день остался дома, чтобы не разминуться с ним. В своем одиночестве он составил маленькое объявление для выпускаемого в Хаслау «Вестника войны и мира», в котором, как нотариус, указал, кто он и где проживает; и еще сочинил короткое анонимное длинностишие для «Уголка поэтов» – Poets corner – в той же газете.

«Чуждый

ᴗ— ᴗ— ᴗ ᴗ ᴗ ᴗ— ᴗ— ᴗ – ᴗ ᴗ—, ᴗ – ᴗ – ᴗ – ᴗ —ᴗ ᴗ ᴗ,

ᴗ – ᴗ ᴗ— ᴗ ᴗ ᴗ— ᴗ ᴗ—ᴗ —, ᴗ – ᴗ, – ᴗ ᴗ —ᴗ —, ᴗ – ᴗ – ᴗᴗ – ᴗ,

ᴗ – ᴗ, ᴗ – ᴗ – ᴗ.

ᴗ ᴗ – ᴗ— – ᴗ – ᴗ ᴗ —ᴗ ᴗ – ᴗ, ᴗ— ᴗ ᴗ ᴗ—, ᴗ – .

В невзрачно-сумеречное часто кутается душа, хотя сама она чиста и открыта; так серая корка покрывает поверхность льда, который, если его разбить, внутри окажется светлым, прозрачным, эфирно-синим. Оставайся же сам вечно чуждым такой оболочке, но только не тому, что под ней».

Тяжело бы дались любому хаслаускому уху, хоть сколько-нибудь утонченному, некоторые непривычные размеры этого стиха – например, процелеусматикус: мĕ рĕч нŏ ĕ; или второй пеон: нŏ тóль кŏ нĕ; или молоссус: жé сáм вéч; но разве поэт не вправе добиваться краткости выражения идей за счет некоторой метрической шероховатости? – Я позволю себе заметить, воспользовавшись этим случаем: для поэта вовсе не преимущество, что его длинностишия и одностишия никто не печатает в виде одной длиной строки; а ведь следовало бы надеяться, что такое вовсе не сделало бы поэтическое произведение смешным: если бы из него торчали, развеваясь на ветру, бумажные ленты длинной в локоть, словно перепонки летучих мышей, которые в развернутом виде напоминали бы ребенку свивальные паруса; правда, я не уверен, что упомянутый прием принес бы автору стихов удачу.

Покончив с этим, нотариус купил в лавке три скромных визитных карточки, потому что думал, что должен, написав на них свое имя, вручить их обеим дочерям хозяина и хозяйке дома; так он и поступил. Когда он поспешно сдавал написанные им тексты для газеты в расположенную неподалеку типографию, взгляд его упал на самый последний недельный выпуск, и он с испугом прочитал объявление с еще не просохшими буквами:

«Флейтовый концерт я опять вынужден перенести на более поздний срок, потому что быстро развивающаяся болезнь глаз не позволяет мне различать ноты.