Невиновные в Нюрнберге - Шмаглевская Северина. Страница 45

Она выбрала «Самосьерру» и «Гренаду». Самое трудное, самое бунтарское. Узенькая тропка над пропастью. Я закрыла глаза. Слова лесничего расплывались, словно во сне. Зуля работала на гестапо? Зуля доносчица? Этого быть не может! У Влодека определенно не все дома. Но как мне это до завтра проверить? Он ведь придет за справкой. Хотя если он чокнутый, то до завтра все забудет, и нет проблем.

Задумавшись, я не заметила, как кто-то придвинулся ко мне вместе со стулом, но сразу же почувствовала крепкий запах лаванды — отличной лаванды, надоевшей мне уже вчера, когда я вынуждена была вдыхать ее в автомобиле и в студии. Я решила не открывать глаза, но веки у меня непроизвольно дрогнули. Запах лаванды душил меня, как раз в этот момент притихла музыка, и я услышала липкий от вежливости голос репортера.

— Значит, вы будете давать показания? Уже завтра? На утреннем заседании?

Я посмотрела на него без улыбки. Вот-вот опять грянут ударники, зазвенят тарелки, плаксиво запоет саксофон. Какой смысл переливать из пустого в порожнее, можно просто промолчать. А репортаж «Польский день в Нюрнберге» он уже, наверное, продал за хорошую цену. Будет бестактно, если я спрошу его об этом.

— Завтра ваше выступление для вас уйдет в прошлое, вы перестанете думать о своих показаниях. В том случае, разумеется, если опрос свидетелей начнется с утра. — Он замолчал и снова набрал воздуха. — Вы видели кого-нибудь из них? Ведь они там бывали. Гиммлер приезжал на смотры, не так ли? Может быть, вы помните его по Освенциму? Нет? Гм! Жаль. Впрочем, что ж, Гиммлер сам отправил себя на тот свет. А вот других? Например, Геринга или Франка? Тоже нет? Ведь Франк в Польше наделал много дел. Значит, завтра вы не сможете опознать никого из них. Тогда на чем же будут основываться ваши показания?

Он на мгновение замолчал, огорченно и сочувственно покачал головой.

— Вчера из разговора с доктором Оравией я узнал, что он эксперт по истории оккупации, — продолжал он печальным голосом. — У него серьезно разработаны все проблемы, связанные с войной. Правда, теоретически. Жаль, что он ушел, а то я бы спросил его, достаточно ли этого. Ну а вы? Разумеется, можно доказать логически, пусть даже с некоторой натяжкой, что на подсудимых, главных преступниках, лежит ответственность за уничтожение в Освенциме людей. Это понятно. Но никого из них непосредственно вы ведь не видели? И не видели, как кто-нибудь из них убивал? Или приказывал убивать? Жаль! Очень жаль! Вот это была бы сенсация, не правда ли, герр профессор?

От неожиданного вопроса Эстрайхер замигал, с помощью пальцев он что-то объясняет, подносит руки к ушам, разводит их, мол, не слышу, с ироничной улыбкой кивает на оркестр.

На эстраду выбегают мужчины в белых атласных костюмах с голубыми лацканами, в белых цилиндрах. Веселые, бодрые, оживленные, улыбчивые. Вот какими умеют быть немцы: радостные, несмотря ни на что, всегда превыше всего. При их появлении цыганский ансамбль заиграл еще громче. Моментами голос репортера исчезает совершенно, я вижу лишь шевелящиеся губы и взмахи рук над нашими головами.

Судя по тому, что до меня доносится, он кричи изо всех сил:

— Они, бесспорно, были убийцами, убивали за письменным столом. И конечно, это весьма существенно, что Польша прислала свидетелей обвинения, бывших узников гитлеровских лагерей, но представьте себе эффект и одновременно правовую действенность своих показаний, если бы вы могли перед лицом Трибунала заявить: я видела, как обвиняемый Герман Геринг собственноручно застрелил человека. Я стояла в нескольких шагах от него, когда он вынул пистолет и выстрелил.

Голос пропал. Я кивнула головой, не имея желания перекрикивать оркестр.

Одетые в белые костюмы мужчины образуют на танцевальной площадке круг. Радостным жестом сдергивают цилиндры, держат их в вытянутых руках, улыбаются. Веселье охватило «Гранд-отель», все чаще раздаются одобрительный свист и крики «браво».

А ведь это только начало выступления румяных, полных оптимизма танцоров. Вдохновленные аплодисментами, они теперь уже тройками перебегают на новое место. Энтузиазм американцев не знает границ: ради такого стоило переплыть океан, принять участие в войне, сражаться, нести потери, даже поскорбеть над погибшими друзьями, чтобы потом наконец оказаться здесь, среди победителей.

— Значит, на вопрос судьи вам придется завтра ответить: нет! Никого из подсудимых я не знаю. Вижу их в первый раз.

Атласные мужчины, отбивая ритм, маршируют по залу, оркестр играет тирольскую польку, ударники отчаянно колотят по барабану.

«Мундиры их яркие туго застегнуты», — в моих ушах упорно звучит Зулина песня.

— Запомни, детка, — каким-то изменившимся, хрипловатым голосом шепчет Себастьян Вежбица. — Это новое воплощение сверхчеловеков.

Я не заметила, как он подошел. Губы его кривятся в горькой усмешке.

Опять аплодисменты, зал бушует, заглушает оркестр, подхватывает ритм польки, которую здесь исполняют, точно боевой марш, и вместе с оркестром отбивает такт.

Я сижу вполоборота к эстраде, потягиваю холодную кока-колу и время от времени поглядываю через плечо, пытаюсь на фоне развлекающегося зала разглядеть измученные лица моих земляков.

— Сколько это будет длиться? — спрашиваю я у кого-то из соседей.

Себастьян коротко прыскает:

— Американцы очень любят немецкий цирк. Прямо обожают. Им надо каждый вечер показывать новую программу. Только вот директор цирка, Адольф Гитлер, поторопился уйти. Остались дрессированные единомышленники.

Отпив немного из высокого бокала, я верчу его в руках, наблюдая, как отблески света отражаются в темной жидкости.

— Я вообще не люблю цирк, особенно немецкий, да еще здесь, при таких обстоятельствах… Просто глазам не верю.

— Вот те раз! — Себастьян крепко ударил себя кулаком по колену. — Черт бы их побрал! Эти фрицы, оказывается, еще и велосипедисты. Дрессированные обезьяны в белых костюмах!

Действительно, из-за занавеса выкатились велосипеды. Выступление повторялось с самого начала, только теперь мужчины в белом, крепко держась за руки, крутили педали.

Профессор Эстрайхер закрыл глаза и зевнул.

Я наклонилась к его столику, чтобы он услышал мои слова.

— Честолюбивый народ и упорный. Диву даешься, как они выносливы.

Вежбица опустил горячую ладонь на мою руку.

— Дорогуша! Они завоевывают симпатию. Показывают нам, что они милые и нисколько не опасные. Это очень важно. Поэтому немцы стараются, как могут. А сегодняшние зрители, сотрудники Трибунала, завтра с утра будут корпеть над документами и будут вспоминать этих улыбающихся, старательных, заботящихся о наших развлечениях добрых немцах. Запомните: добрых немцах. Попробуйте доказать, что среди этих улыбающихся добряков были и есть убийцы.

— Слава богу — конец! — вздохнула я с облегчением, когда белые цилиндры, не переставая кланяться во все стороны, исчезли за занавесом.

Прелестная девушка, поднеся ко рту микрофон, объявила следующий номер. Ее никто не слушал. Усиливался гул голосов, выпитое вино делало свое дело.

Разговоры продолжаются, между столиками снуют официанты, на подносах позванивают бокалы. Разговоры становятся все громче, американский офицер пытается петь под аккордеон, но поет совсем не то, его друзья, забавляясь, тут же подхватывают песню.

Мелодия «Легкой кавалерии» борется с аккордеоном, нарастает общий хаос.

И вот над нашими головами поплыла чистая, уверенная в себе, победная и вместе с тем лирическая мелодия.

— Красиво, — улыбается в полумраке Себастьян. — Я бы узнал их на краю света по этой манере аранжировки. Сентиментально. Слезливо. Приторно. Сладко. Это называется: «Let’s begin the beguine» [50].

— Американцы в восторге от этой программы, — откликается Грабовецкий.

— Я узнаю их всегда, — повторяет Себастьян. — Либо военный марш, либо сантименты.

Энтузиазм зала, действительно, проявляется с поразительным темпераментом. Все еще не утоленный, может быть, даже растущий голод развлечений заставляет мужчин аплодировать и шуметь.