Невиновные в Нюрнберге - Шмаглевская Северина. Страница 48

— Я уверена, что, доведись вам пережить эту войну в Европе, вы поставили бы еще один контрольный пост у входа в зал заседаний. Пусть янки проверяют.

Он прицелился в меня пальцем.

— Святые слова! Ни убавить, ни прибавить. Но тут и пятьдесят контрольных постов не помогут. У них тут способы, которые нам и не снились.

Его васильковые глаза блестели.

Очевидно, ему хотелось произвести на меня впечатление своей осведомленностью.

Я сидела на низеньком стульчике и снизу смотрела на толстощекого, возбужденного разговором солдата из-за океана.

— Проверять-то они проверяют, — сказал он. — Ни я и никто из нас не сможет войти в зал без пропуска. Я вам точно говорю.

— Ну да, — согласилась я, — везде стоит охрана. И днем, и ночью.

— А жена генерала Йодля все-таки туда пролезла, — сообщил он с радостью хорошо осведомленного человека.

— Вы шутите! Ей удалось проникнуть сюда? В здание Международного военного трибунала?

— Если бы только проникнуть! Фрау Йодль работала здесь, да будет вам известно. Работала и получала зарплату за свою энергичную помощь.

— Невозможно!

— Это факт! Она была секретаршей одного из адвокатов, защитника ее мужа.

Я вытерла лоб.

— Бросьте! Это же сказки.

— Да я вам говорю: адвокат Экснер, защитник генерала Йодля, сам выбрал себе секретаршу. Ясное дело, кто-то должен был отбирать для него документы из всей кипы бумажек. А вы небось догадываетесь, до чего интересные бумажки тут встречаются? Например, знаменитый приказ об убийстве советских военнопленных, подлинник с собственноручной подписью генерала Йодля.

Для чего ты говоришь мне это? — думала я, глядя на розовощекого солдата с васильковыми глазами. Если через все сита проверок сюда пролезла фрау Йодль и в качестве сотрудника Трибунала рылась в этих горах фотокопий, записок, рапортов, скоросшивателей, то кому нужны наши показания?

Парень в американском мундире следил за впечатлением, которое произвели его слова.

— Я вам говорю, — продолжал он. — Я вам говорю! Куда легче подписать акт о капитуляции, чем на самом деле капитулировать. Они отнюдь не капитулировали. Отнюдь!

Мне стало зябко. Слишком долго я жду в комнате для свидетелей, слишком быстро растут во мне сомнения.

— И кто в конце концов опознал фрау Йодль? — спрашиваю я, стараясь заглушить усиливающуюся тревогу.

Гордостью светятся глаза часового, и это помогает мне успокоиться. Именно так смотрят победители.

— Справились. Приехал сюда из США новый комендант Нюрнберга, сторонник политической линии Рузвельта, и с ходу ввел свои порядки. Первым делом генерал Уотсон велел отобрать у фрау Йодль удостоверение сотрудника Трибунала. Но это еще не все.

Глаза часового блестят, будто он рассказывает ковбойский фильм. А я, вместо того чтобы окончательно успокоиться, чувствую, как меня начинает бить дрожь.

Напряжение отпускает лишь на минуту, когда куранты начинают мелодично выбивать: два-два… три-три… четыре-четыре… пять-пять… шесть-шесть… и так до одиннадцати.

Солдат продолжает свой рассказ:

— Уволили еще двух других немцев — сотрудников Трибунала, поскольку они были членами гитлеровской партии. Эрна Меркель исполняла тут обязанности секретаря у адвоката Бабеля, который защищает организацию СС. А секретарем защитника Риббентропа был доктор Шулеман, он оказался не только членом гитлеровской партии, но и шарфюрером гитлерюгенда.

Он прислонился к колонне. Я молчала, внимательно глядя на него.

Ну и что? — выдавила я наконец из себя. — Теперь мы можем спать спокойно? Мы — вся Европа? Весь мир?

На минуту наступила тишина — словно мы вовсе перестали дышать. Потом солдат оглянулся и зашептал, понизив голос:

— Но генерал Уотсон успел еще кое-что сделать. Он снял начальника тюрьмы, той самой, где содержатся подсудимые. За железными стенками, в одиночных камерах, день и ночь под наблюдением, — казалось, их хорошо стерегут. И знаете что?

Он щелкнул пальцами и рассмеялся, как мальчишка.

— Начальник нюрнбергской тюрьмы, почтенный господин, работал на этой должности тридцать лет. И, разумеется, состоял в гитлеровской партии. Представьте только, он знал все установленные тут сигнальные системы, секретные механизмы, которые, если нажать на определенную кнопку, раздвигают одни решетки и перекрывают другие. Это могло быть большим сюрпризом для людей, находящихся во вверенном начальнику здании. Он знал потайные ходы, запасные коридоры. Эта гитлеровская тюрьма просто игрушка! Ко генерал Уотсон, как только приехал, вырвал игрушку из рук эсэсовца. Хотя это кое-кому не понравилось.

Зачем ты мне это говоришь? — снова подумала я. Зачем ты будишь во мне страх, от которого я почти отделалась?

— Этот гитлеровец, начальник тюрьмы, мог в один прекрасный день, — говорит, изумленно вскидывая брови, часовой, — решить, что Герингу, Гессу, Риббентропу, Гансу Франку и прочим убийцам пора с почестями выйти на свободу. Правда?

Я сжала зубы.

— На пустые скамьи он посадил бы совсем других. Но, знаете, генерал Уотсон мигом убрал его.

Мысленно повторяю: зачем ты мне это говоришь?

— К сожалению, генерала Уотсона вскоре отозвали в Соединенные Штаты. Он только успел перед отъездом ввести новые правила и точные предписания, касающиеся содержания заключенных. И добился тщательной проверки тех, кто получает пропуск в зал. Или возьмем, например, корреспондентов. Ничего не скажу, работают день и ночь. Но разве нужен им этот процесс? Они и без него знают, что написать. Вот вчера вечером я видел у одного на столе уже отпечатанный на машинке материал. Да и название интересное: «Польский день в Нюрнберге».

Я громко рассмеялась. В комнате для свидетелей смех мой отскочил от стен странным эхом. Раздался какой-то ненужный шум.

— Это журналист из Вены? — спросила я, почти не сомневаясь. — Тот, от которого за версту несет лавандой?

— Точно! Именно он. Понятно, хочет всех обогнать. Сразу после ваших показаний добавит парочку фраз или, наоборот, что-нибудь выкинет и тут же передаст свой репортаж в газеты.

Зачем ты говоришь это мне? — думаю я. Ты лишаешь меня остатков веры в то, что мои показания имеют хоть какой-то смысл.

— Они тут устроили для себя конкурс. Скачки к телефону.

Я не могу с ним спорить. Мне нужно удерживать в памяти события и наблюдения, о которых я расскажу как свидетель. И вдруг я нарушаю свой собственный запрет.

— В Нюрнберге впервые употребили юридический термин «геноцид». Вы еще убедитесь: ни один король, ни один маршал, премьер, президент не станет рисковать своей шкурой. Кому охота сесть на скамью подсудимых по обвинению в геноциде? — объявляю я.

Молодой канадец покачал головой.

— Если бы вы оказались правы. Мне бы так не хотелось получить еще раз повестку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Наконец-то! Сейчас я буду давать показания перед Международным военным трибуналом в Нюрнберге.

Мне страшно. Нет, подсудимых я не боюсь, но не могу собраться с мыслями, все помню, конкретные события, происшествия, но где найти слова, определения, которыми удалось бы убедить Трибунал, этих чистых, отдохнувших, тщательно выбритых мужчин, главная черта которых — уравновешенность и спокойствие. Уравновешенные судьи и обвинители согласились (по предложению наших и советских юристов) опросить двоих свидетелей из Польши. Райсмана и меня. В сущности, обвинительный акт уже готов и приговор можно вынести без наших показаний, но судьи приняли во внимание доводы польской стороны и согласились с ее предложением.

Таким образом, на нас лежит какая-то ответственность. Или не лежит? Скоро это выяснится. Через несколько минут.

Мы предстанем перед лицом правосудия, бессильные изменить те навсегда врезавшиеся в нашу память события, такие же беспомощные, как были тогда, перед насилием. Бессильные защитить нерушимые формы бытия на плохо устроенной планете, заселенной существами, не приемлющими сценария, по которому им придется действовать, бессильные перед Освенцимом, бессильные перед Хиросимой, перед любыми формами террора. Бессильные перед дождем. Бессильные перед громом. Бессильные перед тайфуном. И перед собой.