Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович. Страница 20

При виде стрелецких командиров я ощутил резкое раздражение вместе с чувством узнавания. Это мой «сосед», притихший было, вновь попытался активизировать управление телом: «Кирюшка Огарёв да Епишка Сергеев, годуновские последыши! Супротив меня свояку прямили, ироды! Ишь, невесть что о себе мнят, благо — стрельцы их любят! Не то давно б надобно их подале сослать: в Терки, а того лучше — в Тобольский острог. Пусть бы там с самояди[1] ясак имали!».

Смотри-ка, его царское величество «такую неприязнь к «потерпевшим» питает — аж кушать не может», а это никуда не годится. Других стрелецких голов у меня сейчас нет, так что поумерь-ка злость, товарищ самодержец! Тем более, что чем дальше, тем проще мне тебя контролировать. Есть такое умное слово — симбиоз. Явление в природе, где есть ведомый и ведущий организмы, сосуществующие ко взаимной выгоде. А поскольку ты, величество, судя по историческим книжкам, самостоятельно доигрался до пальбы пеплом из пушки — то роль ведущего пусть будет у меня. В силу жизненного опыта, так сказать!

Ну что же, теперь я, по крайней мере, мог узнавать людей, с которыми сталкивался мой «симбиот», а не спрашивать как дурак: «— Ваше имя-отчество? — Марфа Васильевна я!»… Так что будем налаживать взаимодействие с теми, кто имеется.

Приблизившись к нам, всадники спешились и, обнажив головы, с достоинством поклонились.

— Здрав будь, Великий Государь Царь и Великий князь всея Русии Сомодержец, на многие лета! Слыхали мы ныне сполох на Москве, ан пожара-то и нету, и вестника с твоего, государь, подворья не дождались! Не чаяли тебя тут узреть. Поздорову ли прибыл?

Стрельцы нахлобучили шапки и уставились на меня с видом почтительным, но вовсе не раболепным. На колени, по крайней мере, не падали, а то я уж думал, что это здесь повсеместная традиция. Хотя понятно: стрелецкий голова — должность солидная, по привычным мне советским меркам — полковник, если не генерал-майор. Своё достоинство блюдут.

— И вам здравствовать, Кирилл… — в мозгу всплыло: «Григорьев сын» — …Григорьевич да Епифан Сергеевич! Слава Богу, здоров я, и вам того желаю.

Тоже спрыгнул с коня: как-то неудобно беседовать, глядя на людей сверху вниз. Стрелецкие командиры при виде этого снова отвесили поклоны, как-то сразу растерявшись. Видимо, не в обычае Дмитрия было снисходить к людям такого ранга. Не бояре, чай, не воеводы…

— Прибыл я по делу, зная, о верности вашей присяге, отваге и воинском умении. Сегодня Василий Шуйский с иными изменниками ворвался в Кремль, чтобы, убив меня, самому сесть на престол. — На лицах стрелецких командиров промелькнула череда эмоций от растерянности до гнева. Хотя нет: Кирилл Огарёв, похоже, на заговорщиков вовсе не зол. Скорее, его мимика больше соответствует выражению «этого следовало ожидать рано или поздно». Похоже, личная неприязнь у них с царём взаимная... Учтём. А вот Сергеев — тот более открыт и событиями явно недоволен. — Однако, благодарение Господу, — моя рука при этих словах размашисто сотворила крестное знамение, хотя сам я креститься не собирался. Рефлекс, выработанный этим моим новым телом или это так «симбиот» реагирует? — и этим славным воинам — указал на свой отряд, — мне удалось уйти с боями.

Окружающие тоже принялись креститься, один из стрельцов — тот, что с луком вместо пищали — тихонько, как ему казалось, забубнил молитву.

— Хотя изменники и грозили стрельцам, если те не выдадут меня на расправу, разорить Стрелецкую слободу и повырезать стрелецкие семейства, и жён, и детей малых, но десятник Евстафий Никитин Зернин со своими людьми, верные присяге своему государю, бой приняли и отразили врагов. За то Зернин пожалован мною в сотники, а все люди его отныне в охране моей избранной, а сами они и потомство их от всех поборов освобождены на вечные времена. Впрочем, об этом они и сами поведают, коль спросите. За Богом молитва, а за царём служба — никогда не пропадают.

Изменники шайками по Москве бродят, убивают иноземцев и тех русских, кто за твёрдый порядок стоит, семейства их уничтожают, дома грабят. Словом, ведут себя как враги не одного царя, но и всей Руси нашей. На пути сюда мы с такими дважды дрались. Верно я говорю, стрельцы? — Обратился я к своему отряду.

— Верно, государь! Так оно и есть, как Бог свят! — Загомонили воины.

Стрелецкие головы слушали царский монолог, не прерывая: субординация у военного человека вбита на уровне инстинкта. Услышав же стрельцов, они решились на продолжение беседы. Первым, по старшинству, заговорил Огарёв, смело глядя прямо мне в глаза:

— Исполать тебе, Великий государь, что очестил ты нас, холопей твоих, «-вичем»! Великая в том нам честь! За то почествование роду моему, да за то, что снял ты немилость свою царскую за прежнюю мою службу Борису, служить тебе буду изрядно крепко и я, и дети мои! — Голова Большого приказа вновь скинул колпак и, размашисто перекрестясь на купол виднеющейся неподалёку церкви, отвесил низкий поклон, коснувшись пальцами земли. Выпрямившись, он продолжил. — Стрельцов твоих у меня под началом ныне четыре сотни да двунадесять. Да коней у них семь, да маштаков семь десятков, да кобыл две дюжины. Сам ведаешь, государь, какова лошажья убыль была о прошлом годе, как Борис супротив тебя ратился, да до того в голодуху тоже урон был велик. Огненного бою довольно, рушницы, почитай, у трёх сотен есть. Да вот огненного зелья да свинцу через твоё, Великий государь, нелюбье, дьяки на мой приказ в сем году не отпускали. Так что великой пальбы нам учинять немочно. Одначе, поелику род Шуйских стола царского недостоин, мы руку твою держать будем, ибо радением своим о люде русском ты, государь, поколебал наветы и хулу, кои в досюльные времена возводили на тебя борисовы людишки, дескать, расстрига ты, а не царь-Иванов сын. Да и расстригу того, Юрья, Борисова сына Нелидова-Отрепьева, многия видоки признавали, сиречь лжу на тебя возведённую, мы зрим и ей ныне отнюдь не поддаёмся. Повели, государь: верой тебе послужим!

Командир Стремянного приказа вновь поклонился, не снимая, однако, при этом шапки, и не так низко, как прежде. Надо понимать, что этикет на Руси этого времени не менее сложен, чем в Европе, и глубина поклона знающему человеку говорит больше, чем выписывание ногами кренделей разными хитрозадыми европейцами, требующими себе очередную «Кемску волость».

Стрелецкий голова Епифан Сергеев повторил те же манипуляции с шапкой, поклонами и благодарностями за высокую честь, оказанную ему простым обращением не как к царскому холопу, каковыми на Руси считались практически все[2], а с уважением, по имени-отчеству, что и Огарёв, явно стремясь перещеголять своего старшего «коллегу» в степенности. Русский этикет суеты не любит…

— Повели, Великий государь, супротив воров ополчаться! Стрельцов твоих у меня три сотни без единого, все пеши. Однако ж огненного бою довольно: рушница у каждого, да пистоли у дюжины со двумя, своекоштные[3], да зелья довольно. Одначе свинцу недостаток: в сумках-то жеребейных по дюжине пуль, как указано, имеет, почитай, каждый, а вот запасцу вовсе нет. В приказной избе осьмушка с пуда осталась, а своекоштно покупать его стрельцам не на что. Поелику цесарские да аглицкие немцы его, почитай, и не везут боле на Москву, а что и продают — так не мене пяти алтын требуют, басурманское семя! Так ты, Великий государь, повели, как воров побьём, нам того свинцу отпустить пудиков с пять, ибо без оного пальбе учить немочно.

Взгляд холодных серых глаз спокойный, глядит на царя без подобострастия и приниженности. И впрямую требует награду за силовую поддержку, не стесняется. Причём не для себя лично, а для пользы дела. Толковый мужичок…

— Будет! Всё будет: и свинец, и зелье, да и милостью царской никого не обижу! А теперь — давайте-ка, ведите меня куда сами знаете: не годится на улице беседу вести!..

***

Время, время, время, время!!!

Кажется, Ленин сказал: «Вчера было рано — завтра будет поздно, надо брать власть сегодня!». Применительно к моей ситуации вчера московский царь был сам по себе царь, свой собственный и плохо ли, хорошо ли — а управлял одним из крупнейших государств Европы (и частично Азии), хотя и не самым развитым. А сегодня его не только чуть не убили заговорщики, но и получил в довесок к собственному разуму ещё и личность человека из невозможно далёких будущих времён, прожившего довольно долгую и, смею надеяться, нужную людям жизнь. Поздно же будет завтра, если Василий Шуйский, ныне проходящий по категории «воры и изменники» будет объявлен царём. Снова на Руси начнётся двоецарствие, пойдёт усобица, от которой народ только-только стал приходить в себя. А от смут добра не будет…