Они должны умереть. Такова любовь. Нерешительный - Хантер Эван (Ивэн). Страница 15
— Ты передал все оружие двум маленьким ребятам. Кого вы собираетесь застрелить?
Глаза Зипа сузились, когда до него дошло значение слов, произнесенных Джеффом. Моряк, положив руку на стойку, сжал ее в кулак. Остальные парни, за исключенк?м Сиксто, отошли от музыкального автомата, придвинувшись к своему вожаку.
— У тебя слишком большие глаза, бабуля, — ответил Зип и неожиданно, со всего размаха, ударил Джеффа кулаком в лицо. Удивленный таким неожиданным поворотом, Джефф попытался удержаться на стуле, интуитивно понимая, что сейчас ни в коем случае нельзя упасть, иначе эту ошибку уже не исправить. Ухватившись за край стойки, он все же потерял равновесие, и его рука соскочила с пластмассовой поверхности. Он судорожно пытался зацепиться за стойку, но из этого ничего не вышло. Его нога застряла между перекладинами стула, и он рухнул на кафельный пол, успев защитить голову. Вся сила удара пришлась на лопатки. Напрягая силу, попытался освободить ногу, но тут получил удар по голове.
Инстинктивно подняв руки, он все пытался высвободить ногу, чтобы выбраться из этого дурацкого положения. Но тут последовал третий удар, на этот раз в грудь, и он почувствовал, что у него перехватило дыхание и заклокотало в горле. Затем еще и еще. Удары сыпались с систематической последовательностью, а его нога все еще была зажата между этими проклятыми перекладинами. От удара ботинком в правый глаз он почувствовал острую пронизывающую боль. Кровь сочилась теплой струей по лицу и, теряя сознание, он подумал: «Сейчас меня изобьют до смерти в этом проклятом заведении». И уже сквозь туман до него донесся крик Луиса:
— Что вы делаете, звери? Что делаете? — И над всем этим послышался пронзительный вой полицейской сирены.
ГЛАВА VIII
Эрнандес уже представил себе эту квартиру, даже еще не побывав в ней. Конечно, не эту именно, но бесчисленное множество точно таких же квартир в домах своего округа. Примерно в такой же квартире он жил, когда был еще мальчиком.
Входная дверь открывалась на кухню. На двери — обычно запор. Одна пластина привинчена к двери, другая — к косяку, между ними — стальной засов; он надежно охранял дом. В дальнем конце кухни было окно, которое открывалось вовнутрь. Пол был покрыт линолеумом. Он был весь в пятнах, которые невозможно было отмыть, хотя их всегда терли очень тщательно. В некоторых местах — у двери, у плиты и около холодильника — линолеум изрядно выцвел. У стены, напротив плиты, стоял стол, чад которым висела икона. Стены были выкрашены в лледно-зеленый цвет, но копоть от приготовления пищи въелась в них настолько, что они стали казаться намного темнее. К тому же, в некоторых местах — на стенах и на потолке — краска начала обдираться. На столе в пластмассовом футляре стоял тостер. Убранство комнаты не отличалось богатством, но в ней было чисто. Это была комната, которую он хорошо помнил.
Совсем маленьким, в зимние дни, он сидел у плиты на чистом выцветшем линолеуме и играл в солдатики. Его матери еще чудом удавалось что-тс готовить и тогда, когда он путался у нее под ногами. Кухню наполняли запахи arroz con polio[12], а у плиты было так уютно сидеть и фантазировать, что каждый металлический солдатик превращался для него в живого человечка. От дома Эрнандеса всегда исходило тепло: оно исходило от запаха готовящейся пищи на кухне и от мягкого голоса матери, хлопотавшей по дому; теплым было и отношение Фрэнка к своим металлическим человечкам.
В этот июльский день на кухне миссис Гомес не чувствовалось никакого тепла. Здесь стояла только жара, такая жара, от которой задыхалось все живое. На улице послышался вой сирены. Миссис Гомес подошла к окну и закрыла его. Звуки исчезли.
— Опять стреляют, — сказала она. — Опять сирена. Ни дня без стрельбы. — Она покачала головой. — А зимой еще хуже.
— Где мальчик? — спросил Эрнандес.
— В спальне. Фрэнк, пожалуйста, будьте с ним помягче. Он попал в большую беду. Но… он не представляет себе до конца всей опасности.
— Постараюсь, — пообещал Эрнандес.
Она провела его в так называемую гостиную, где находились телевизор, торшер и прикрепленный к потолку светильник с тремя вставленными цветными лампами. Когда он учился в школе, то делал уроки в общей комнате, вытянувшись прямо на полу. Телевизоров тогда еще не было. Зато увертюра к «Вильгельму Теллю»[13] возвещала о Лоуне Рейнджере, был таинственный Омар и сказки ведьмы, и вечно убегающий от волка Рэн, и, конечно, по воскресеньям — Призрак. Ламон Крэнстон был само обаяние, и он 'вырос с мыслью, что лучше актера нет во всем мире. Теперь, когда кто-то упоминал это имя, он улыбался, но, несмотря ни на что, где-то в глубине души в нем осталось чувство зависти и какого-то благоговейного трепета перед ним. Ламон Крэнстон — Призрак. Воспоминания детства — вой волка и затем слова: «Бер-р-регись, сейчас я спущу тебя с этой гор-р-ры». Дик Трейси каждый день, во сколько это было? В 5 или 5.15? Да, где-то так. А еще был стакан молока на столе и крекеры, покрытые шоколадной глазурью. Воспоминания далекого детства. И вот сейчас та же жилая комната, что и в Пуэрто-Рико, только называется она «гостиная», те же разноцветные лампочки под потолком, та же облезающая краска, та же бесконечная однообразная дорога в никуда; и человек, оказавшийся в спальне, которая могла быть точно такой же в его далеком детстве, человек, внимательно всматривающийся в глаза шестнадцатилетнему юноше и читающий на его лице боль и печаль. Они отражались в его глазах, пролегли складкой у его рта; и Эрнандес-паренек, давно превратившийся в Эрнандеса- мужчину, мучительно желающий узнать, что он растерял на этом длинном переезде.
— Это Фрэнк Эрнандес, — сказала миссис Гомес.
Альфредо отнесся к его приходу довольно спокойно. В его глазах читалось решительное нежелание открыться, рассказать правду. Такое Эрнандесу уже было знакомо. Этот взгляд он видел и у матерых преступников, и у робких домохозяек. Все было одинаково и ничего никогда не менялось. Взгляд этот просто говорил: «Вы — представитель закона и все, что я расскажу, обернется против меня».
— Здравствуй, Альфредо, — произнес Эрнандес.
— Здравствуйте, — осторожно ответил тот.
— Твоя мать боится за тебя.
— Ей нечего волноваться.
— Она считает, что есть причины для беспокойства, и поэтому пришла за помощью в полицию. Так что же случилось, Альфредо?
Паренек глубоко вздохнул:
— Я собираюсь в церковь, мистер Эрнандес, и мне нечего вам рассказать.
— А твоя мать думает как раз наоборот.
— Она ничего не знает. Она не знает этот район.
— Я знаю этот район, Альфредо, — решительно произнес Эрнандес, и их взгляды встретились. Парень старался мысленно оценить, насколько Эрнандес знал эти улицы, был ли он похож на остальных полицейских и до какой степени он, Альфредо, был здесь своим.
— Так чтб же все-таки произошло? — спросил Эрнандес.
Решение пришло не сразу. Это решение ничего не могло уже изменить. Эрнандес не мог ничем помочь ему. Эрнандес был представителем власти, а Альфредо нечего было рассказать ему.
— Я ничего не скажу, — произнес он.
— Твоя мать сказала, что тебя хотят убить. Это правда?
Альфредо молчал. '
— Отвечай, — схватив парня за плечо, Эрнандес притянул его к себе так, что их глаза встретились.
Альфредо продолжал молчать, испытывающе смотря на Эрнандеса, затем кивнул.
— Кто?
— Ребята, — ответил Альфредо. После объятий Эрнандеса у него заныло в плечах.
— Почему?
— Без всякой причины.
— Здесь замешана девушка?
— Si.
Эрнандес устало разжал пальцы. Это была старая история, и он слышал ее не раз.
— Что ты сделал с девушкой? — спросил он.
— Ничего.
— Продолжай.
— Правда, ничего.
В комнате опять стало тихо. Измерив внимательным взглядом парня, Эрнандес терпеливо спросил:
— Тогда почему же они хотят убить тебя?
— Показать, какие они сильные. Они думают, что если будут убивать, то запугают всех. — Теперь он разговаривал с Эрнандесом более свободно, хотя еще не знал, насколько ему можно доверять. Помолчав, тихо произнес — Она даже не его девушка. Чайна ничья.