Портреты - Кендал Джулия. Страница 34

– Так должно быть, но они же сказали, что отправили его на несколько месяцев.

– Я, точно также как ты, совершенно не понимаю, в чем дело, но сейчас мы с тобой совершенно бессильны.

– Если бы я хоть знала, где она живет, я бы написала, но они мне даже адреса не дают!

– Да? Но это в общем-то можно понять. Раз уж они решили, что ты на него дурно влияешь... Странная, конечно, реакция, но, поверь, все обязательно уладится. Выпей-ка вина, а я пойду приготовлю ужин.

Спокойствие Макса отчасти передалось и мне, поев, я почувствовала себя немного лучше, а мое огорчение сменилось ужасной злостью из-за того, что родные поступили с Гастоном так жестоко. Но Макс был прав мне оставалось только ждать и надеяться на лучшее. Во всяком случае, так мне тогда казалось.

Утром я рано ушла в мастерскую и, поскольку мне хорошо работалось, не стала делать перерыва. Писать ту часть картины, где была Жозефина, было неприятно, но, с другой стороны, ярость, которая копилась во мне и не находила выхода, придавала мне силы. В одиннадцать Макс постучал и вошел, неся дымящийся кофейник.

– А ну-ка, отвлекись и выпей кофе. Ну, как ты?

– Спасибо, лучше. Я послушалась тебя и решила, что надо ждать. Но меня это все просто бесит, и, боюсь, Жозефине несдобровать, – во всяком случае на холсте.

– А, ты ее пишешь? Я не знал. Не разрешишь хоть одним глазом взглянуть на эту ведьму?

– Если хочешь. Она еще совсем не закончена, но кое-какое представление получить можно. – Макс подошел, и я взяла у него чашку. – Надеюсь, она не получится у меня слишком злющей, но намек есть... Макс? Ну как тебе? Что, очень плохо?

Его лицо стало вдруг почему-то белым как мел, и он схватился руками за мольберт.

– Макс, что с тобой? – изумленно спросила я.

Взгляд его стал тяжелым, и он смотрел мимо меня.

– Это Жозефина?

– Ну да! А что? – я еще больше удивилась. – Боже... Погоди, Клэр, не говори ничего... Мне надо подумать.

Он подошел к открытому окну и, беспомощно уронив руки на подоконник, наклонился, чтобы глотнуть воздуха. Я снова подошла к мольберту и посмотрела на незаконченную картину, пытаясь понять, что могло его так глубоко потрясти, но не увидела ничего, кроме Жозефины, едва намеченного силуэта ее сестры и набросков фона.

Макс, не поворачиваясь ко мне, спросил:

– Так в каком городе, ты говоришь, живет Жозефина?

– Кажется, в Ницце. Я же сказала тебе, что точно не знаю... – мне почему-то становилось страшно. – Послушай, я не понимаю, что происходит?

Он повернулся, и теперь я испугалась всерьез. Макс сейчас напоминал профессионального убийцу, и это было малоприятное зрелище.

– Я и сам не знаю, но я только что понял, что просто обязан ее разыскать. Я вернусь сразу же, как смогу, Клэр. Дай мне несколько дней.

– Но Макс, куда ты поедешь? Прошу тебя, объясни, в чем дело!

– Я был когда-то давно и при весьма необычных обстоятельствах знаком с этой женщиной. Если она полагает, что ей удалось от меня спрятаться... она очень сильно ошибается.

– Что? Макс, о чем ты?

– Пожалуйста, не спрашивай больше. Не сейчас. – Он поднялся наверх и, прихватив с собой сумку, тут же спустился и направился к «Мерседесу». Я вышла вслед за ним, не в силах вымолвить ни слова от удивления. Пока он открывал дверцу и, наклонившись, забрасывал сумку на сиденье, мне казалось, что он вообще не замечает меня, но он выпрямился и сказал:

– Послушай, Клэр, мне ужасно неприятно, что так вышло, но я все обязательно тебе объясню, когда вернусь.

Глаза его сузились от гнева, я никогда не видела его таким прежде.

К концу следующего дня после внезапного отъезда Макса, мои нервы были напряжены до предела. Я ужасно старалась хоть в чем-то разобраться. Макс откуда-то знал Жозефину, и это заставило его ринуться в Ниццу. Больше я так ни до чего и не додумалась. Меня безумно беспокоило, что он так зол, но теперь я сама начала сердиться на него за то, что он оставил меня в неведении.

Неожиданно мне показалось, что кто-то скребется в окно мастерской, и я чуть не вскрикнула от испуга. Крепко сцепив руки, я уговаривала себя, что мне мерещатся страхи там, где их нет, но все же сердце у меня ушло в пятки. Я поднялась и дрожа подошла к окну.

– Мадемуазель... – донесся до меня едва слышный голос Гастона.

– Гастон! – я распахнула окно настежь.

– Ох, мадемуазель, – едва выговорил он, залезая, и, оказавшись в комнате, бросился ко мне в объятия. Я не выпускала его несколько мгновений, затем немного отодвинула от себя и пристально всмотрелась в его лицо.

– Гастон, что стряслось? – вид у него был ужасный, темные круги залегли под глазами, а кожа казалась восковой.

Он молча мотал головой, и только крупные слезы капали из огромных глаз.

– Малыш, ты удрал?

Он кивнул.

– Пойдем на кухню, выпьем горячего какао, и ты мне все расскажешь.

– Вы одна, мадемуазель? – с опаской спросил Гастон.

– Да, как всегда, а что собственно? И почему ты не захотел войти в дверь?

– Я все объясню. А можно мне какао и чего-нибудь поесть? Я страшно голодный и устал.

Он говорил по-французски, что тоже являлось доказательством того, что он по-настоящему измучен. Я ответила ему на его языке.

– Я сделаю тебе омлет, и ты будешь рассказывать и есть.

Он только кивнул и пошел за мной, не выпуская моей руки. Я быстро принялась за дело, а Гастон уселся напротив и молча смотрел на меня. Видимо, его успокаивали мои размеренные движения. Я болтала с ним, рассказывала о том, как я о нем беспокоилась, и о том, как рада, что он вернулся, уговаривая больше ни о чем не волноваться. Он ничего мне не отвечал. Что бы с ним ни случилось, но он был явно ужасно огорчен, и ему нужно было время, чтобы прийти в себя.

Омлет с толстым куском ветчины и большой ломоть хлеба, с помощью которого он помогал себе уничтожать все это, помогли ему восстановить силы, и он стал менее бледным. Бормоча слова благодарности, Гастон допил свое какао, и я, сделав ему вторую чашку, усадила его на диван.

– А теперь, малыш, расскажи мне все с самого начала.

Было похоже, что я открыла шлюзы, и на меня хлынул поток. Тетя, которая приехала, чтобы увезти его подальше от меня, его протест, потом долгое путешествие в машине на юго-восток. Он сказал, что в Ницце его заставили сидеть почти все время взаперти и что он собирался добыть денег, чтобы удрать, но прошлой ночью был вынужден убежать, ничего не дожидаясь.

– Потому что понимаете, мадемуазель, я ужасно перепугался, просто ужасно... Я такое увидел и услышал...

– Чего же ты испугался? – спросила я, начиная что-то подозревать.

– Я спал, но меня разбудил крик, и я услышал мужской голос. Мне показалось, что я его знаю, я пошел вниз и стал слушать из-за двери. Слышно было не очень хорошо, но я смотрел в замочную скважину.

– И о чем они говорили, Гастон? – впервые я не могла его отругать за то, что он подслушивал.

– Они говорили по-английски, мадемуазель. Я даже не знал, что тетя знает английский. Но это точно.

– Да, да. Так что же заставило тебя удрать среди ночи?

– Они дрались. Вообще-то я почти ничего не понял. Тетя Жозефина сказала, что она сделала то, что надо, что она знала, что собирается сделать он, и что ей бы тогда не поздоровилось. А он ответил, что она совершенно права, и что если она думает, что земля может сейчас носить их обоих, то ошибается. Что это значит, а, мадемуазель?

Я нахмурилась.

– Только то, что они должны быть друг от друга подальше. Продолжай.

– Он закричал, что хватит того, что она уже выиграла от своего вранья, и что он не допустит, чтобы через столько лет все вылезло наружу. И еще сказал, чтобы она даже не пыталась скрыться, и чтобы знала, что он ее все равно разыщет. А потом они стали спорить насчет других людей и денег. Это все я не очень хорошо разобрал. Я думаю, он ругался. Но я не понял, мадемуазель!

– Я тоже не понимаю, малыш, – ответила я, стараясь казаться спокойной, хотя чувствовала, что кровь стынет в моих жилах. Меньше всего Гастону сейчас нужна была женская истерика. – Вспомни все-все, что помнишь, и, может быть, мы вдвоем сумеем разобраться. Все, Гастон, понимаешь? – торопливо добавила я.