Завораш (СИ) - Галиновский Александр. Страница 2

Вода вокруг стала багровой, затем красной, розовой, а спустя некоторое время вернула свой первоначальный цвет. Ни на мгновение не прекращая вращение, линии вновь собрались в подобие человеческой фигуры. На протяжении одного или двух ударов сердца фантом висел под поверхностью воды, а затем растворился без следа.

ЧАСТЬ I БАГРЯНЕЦ В НЕБЕ, БАГРЯНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

Я мечтал о смерти, и вот я умер. Я уже не ощущаю этого мира и ещё не коснулся другого. Я медленно скрываюсь под морскими волнами, совсем не чувствуя ужаса удушья. Мысли мои ни с тем миром, который я оставил, ни с тем, к которому я приближаюсь. На самом деле это нельзя сравнить с мыслями. И на сон это не похоже. Это, скорее, рассеяние, диаспора: распустили узел, и сущность рассасывается. Да это и не сущность больше. Я стал дымком от дорогой сигары и как дымок растворяюсь в прозрачном воздухе, а то, что осталось от сигары, рассыпается прахом.

Генри Миллер

«Тело человека содержит в себе кровь, слизь и желчь, жёлтую и черную; из них состоит природа тела, и через них оно и болеет, и бывает здоровым. Бывает оно здоровым наиболее тогда, когда эти части соблюдают соразмерность во взаимном смешении в отношении силы и количества и когда они наилучше перемешаны. Болеет же тело тогда, когда какой-либо из этих частей будет или меньше, или больше, или она отделится в теле и не будет смешана со всеми остальными, ибо, когда какая-либо из них отделится и будет существовать сама по себе, то по необходимости не только то место, откуда она вышла, подвергается болезни, но также и то, куда она излилась, переполнившись, поражается болями и страданием. И если какая-нибудь из них вытекает из тела в количестве большем, чем требует переполнение, то опорожнение её причиняет боль. А если, напротив, произойдёт опорожнение, переход и отделение от прочих частей внутри тела, то, как выше сказано, она по необходимости возбуждает двойную болезнь — и в том месте, откуда вышла, и в том, где преизобилует».

Гиппократ «О природе человека»

Что войны, что чума? — конец им виден скорый,

Им приговор почти произнесён.

Но кто нас защитит от ужаса, который

Был бегом времени когда-то наречён?

Анна Ахматова

Смерть — похититель всего

А ведь она здорово похожа на глаз некого бога или демона, глядящего на мир сверху.

Луна высоко в небе была красной. Багровым отливали тучи, медленно стягивающиеся вокруг неё словно края разверстой раны; того же цвета были плескавшиеся о борт волны.

Плюх! Весло погрузилось в воду.

На минуту Энсадуму показалось, что сейчас оно поднимется, все красное, истекающее каплями крови словно кусок мяса, но, разумеется, этого не произошло. Красный цвет неба всего лишь предвещал перемены в погоде.

В детстве маленький Энса часто смотрел на небо. Тогда луна казалась ему как будто ближе. С помощью подаренного отцом телескопа он даже смог разглядеть тёмные пятна на ее поверхности; он представлял, что видит города, квадратики возделанных полей и проложенную между ними сеть дорог. Ещё некоторое время после того, как он узнал, что луна — это бесплодный камень, а телескоп стал ненужной игрушкой, он продолжал с тоской поглядывать вверх. Однако теперь Энсадум с удивлением обнаружил, что не делал этого уже много лет.

Попутно он разглядывал лицо лодочника. Плоский нос и почти полное отсутствие ушей выдавало в нем шивана, но разве их материк не горел непрерывно уже без малого сотню лет? Наверное, это был один из тех шиван, что селились здесь до Разрушения.

Энсадум позволил мыслям течь медленно, прикрыл глаза и постарался расслабиться. Почти сразу перед его мысленным взором возникло лицо куратора. На этот раз им оказался служащий довольно высокого ранга. Чиновник открыл рот, чтобы заговорить, но тут его глаза расширились: Энсадум прервал контакт. И все же за мгновение до этого разгневанный куратор успел послать ему картины из собственного сознания: бесформенные тени корчились и рыдали, объятые языками пламени.

Энсадум дёрнулся всем телом, открыл глаза и сел, не обращая внимания на испуганный взгляд лодочника. Ему всегда было непросто выносить вторжение этих существ в свой разум.

— Говорят, вы можете читать мысли, — осторожно спросил лодочник, — Сейчас вы читали мои, господин?

Интересно, о чем ты думал?

Однако Энсадум не стал отвечать. На самом деле даже кураторы не могли читать чужих мыслей, хотя они и были способны пробираться в другую голову так же легко, как любовник, проскальзывающий под одеяло. Энсадуму это всегда казалось странным: все равно что слепцу явится в библиотеку. Единственное, на что он способен — это ощупать корешки книг.

Спустя некоторое время впереди показались стоящие на приколе у берега тёмные громады барж. Похоже, ими давно не пользовались, и суда успели стать частью окружающего ландшафта. К запаху реки здесь примешивался железистый привкус ржавчины.

Лодочник сплюнул в воду и сильнее налёг на вёсла.

Прежде чем стемнело, Энсадум наблюдал за проплывающим мимо берегом, подмечая все новые детали: деревню, все дома в которой стояли над водой на длинных сваях; древний мост, теперь почти разрушенный, но по-прежнему удивлявший сложностью архитектуры. Он жалел, что у него нет времени ненадолго задержаться и зарисовать в блокнот что-либо из увиденного. Блокнот, как и прочие вещи, необходимые в дороге, лежал в саквояже у его ног. Там же, в специальном отделении, хранились инструменты: стекло и сталь, иглы и колбы. Всякий раз, когда Энсадум касался потрёпанной кожи, они тихо звякали, будто украдкой напоминая о цели его путешествия.

За бортом плескались волны: протяни руку и коснёшься воды. Однако Энсадум не стал этого делать. Эта река, как и многие другие, подобные ей, была безжизненной. Теперь он вспомнил, что где-то читал, будто Разрушение началось именно отсюда. Заброшенные баржи, гниющие у берега не один десяток лет, были лишним тому подтверждением.

Он не впервые оказался в Пустошах, но, пожалуй, лишь теперь смог ощутить всю глубину тоски, окутавшей эту землю. Наверняка нечто подобное должен был испытывать и лодочник. Прежде чем превратиться в пылающую пустыню, родина шиван была цветущим краем.

Так что же случилось? Этого не знал никто.

Энсадум не мог вспомнить, когда в последний раз видел зелёную траву. Это же касалось и птиц в небе. Раньше, в ту пору, когда он не расставался с подзорной трубой, он мог без остановки перечислять виды пернатых: сипуха, дятел, жаворонок, береговушка, скалистая ласточка и другие; теперь не мог вспомнить и одного-двух имён. И хотя в его блокноте сохранились рисунки большинства из них, он почти туда не заглядывал.

Баржи остались далеко позади. Над водой поползли клочья тумана, стало холодно. Лодочник плотнее запахнул ворот накидки; то же самое сделал Энсадум, спрятав подбородок в складки шарфа. Ещё некоторое время он продолжал вглядываться в темноту, гадая, что может скрывать эта пустынная земля. Какие тайны прячутся за завесой тумана? Или здесь уже не осталось тайн? Так и не найдя ответов, он задремал.

Он так и не смог как следует отдохнуть. За те несколько часов беспокойного сна, что ему удалось выкроить, Энсадум просыпался дважды, и оба раза — из-за пронизывающего холода, от которого не спасали ни накинутое на плечи одеяло, ни тёплая куртка под ним.

— Как называется эта земля?

Лодочник не ответил. Вместо этого он привалился к широкому камню у воды, достал из кармана плитку белой смолы, отломил кусочек и принялся разминать в пальцах.

Употребление кека было обычным делом среди городской бедноты. По рассказам, её добывали на юге, собирая сок тростника где-то глубоко в болотах. Затем его смешивали с паутиной местного жучка для придания вязкости, а полученную массу оставляли на открытом воздухе, пока она не затвердевала. Смола уже много лет находилась под запретом, однако от этого спрос на неё не становился меньше.

Некоторое время Энсадум разглядывал берег. Усеянная галькой прибрежная полоса переходила в песчаный откос. На его вершине росла пара чахлых кустиков, ветви которых трепетали под порывами ветра. Незадолго до рассвета пошёл снег, и теперь на земле тут и там лежали островки грязной кашицы.