Теплица - Кеппен Вольфганг. Страница 33

Никто, кроме Кородина, казалось, не слушал канцлера, а Кородин ждал, не заговорит ли господь бог устами главы государства; но Кородин так и не услышал гласа божьего, более того, ему порой представлялось, будто он слышит голос своего банкира. Хейневег и Бирбом осмеливались иногда подавать реплики с мест. Сейчас они кричали: «Состряпано по заказу!» Они напугали Кетенхейве, которому их выкрики показались нелепыми» Только потом он понял, что канцлер цитировал статью Мергентхейма о генералах из Conseil Superieur и называл ее подлой. Бедняга Мергентхейм! Ему придется это проглотить. Официальные разъяснения, разумеется, уже лежали под рукой, и правда, вот их уже зачитали, опровержения из Парижа и Лондона, признания в верности, слова дружбы, заверения в братстве, а затем и в братстве по оружию. Назначение на роль континентального меча лежало уже, что называется, в кармане, теперь можно вооружаться, надеть каску, пользующуюся почтением у граждан, каску, показывающую, кто стоит у власти, каску, придающую безликому государству лицо, и только в груди у правых радикалов еще копошился завистливый и коварный червь воспоминаний о заклятом враге, они вспоминали Ландсберг, тюрьмы Верля и Шпандау, они кричали: «Верните нам наших генералов» (и большая речная камбала, высунувшись из воды, сказала им: «Ступайте себе домой, они уже к вам вернулись»); а в груди у Кнурревана горел осколок, и Кнурреван испытывал чувство недоверия и озабоченности.

Кетенхейве произносил речь. Он тоже купался в лучах кинохроники, его тоже можно будет увидеть на экране. Кетенхейве — герой экрана. Он говорил сначала в духе Кнурревана, осторожно и озабоченно. Он упомянул о тревогах и опасениях своей партии, предостерег от далеко идущих обязательств, последствия которых нельзя предвидеть, он обратил внимание мира на расколотую Германию, на две больные зоны, воссоединение которых является первостепенной задачей немцев. Но пока он говорил, он чувствовал, что все это бесцельно. Кто его слушает? Да и кому надо его слушать? Всем известно, что он скажет, что он должен сказать, известны его аргументы, все знают, что у него тоже нет рецепта, благодаря которому пациент мог бы завтра оказаться здоровым. Поэтому они все еще верят в свою терапию и с ее помощью надеются спасти хотя бы ту половину, которую считают здоровой и жизнеспособной, ту половину, где по воле случая течет Рейн, по воле случая строится Рур и по воле случая возвышаются заводские трубы.

Канцлер подпер рукой голову. Он сидел неподвижно. Слушал ли он Кетенхейве? Неизвестно. Слушал ли вообще его кто-нибудь? Трудно сказать. Фрау Пирхельм снова метнула в трибуну свой рекламный призыв: БЕЗОПАСНОСТЬ ДЛЯ ВСЕХ ЖЕНЩИН, однако и фрау Пирхельм его не слушала. Кнурреван откинул голову назад, своей прической ежиком он напоминал Гинденбурга или актера, играющего роль старого генерала; люди нашего столетия стремятся походить на киноактеров, даже простой горняк выглядит как шахтер из фильма. Кетенхейве не смог разобрать, спит ли Кнурреван или просто о чем-то задумался, а может быть, ему льстит, что он слышит изложение своих мыслей устами Кетенхейве. Лишь один человек действительно слушал Кетенхейве — Кородин, но Кетенхейве не видел Кородина, который против своей воли увлеченно слушал его и снова верил в то, что депутат Кетенхейве изменит свои взгляды и тем самым приблизится к богу.

Кетенхейве хотелось замолчать. Ему хотелось сойти с трибуны. Не имеет смысла продолжать речь, если ее никто не слушает; бесполезно произносить слова, если не убежден, что можешь указать путь. Кетенхейве хотел бы сойти с пути хищника и вступить на тропу агнца. Он хотел бы повести за собой всех миролюбивых. Но кто миролюбив и кто готов следовать за ним? А если даже представить себе, что все миролюбивые объединятся вокруг Кетенхейве, то хоть они и не попадут на поле сражения, но едва ли смогут избежать Голгофы. Разумеется, более морально пасть от руки убийцы, нежели пасть в битве, и готовность умереть без боя остается единственной возможностью изменить облик мира. Но кто захочет одолеть столь опасную, головокружительную высоту подобной этики? Они останутся внизу, на земле, безропотно примут в свои руки проклятое оружие и умрут с проклятиями и со вспоротыми животами так же глупо, как и их противники. А если ужасная смерть на войне, как думал Кетенхейве, является волей божьей, то тогда не следует помогать этому жестокому богу и маскировать войну, а надо встать во весь рост, безоружным выйти на поле боя и крикнуть: «Покажи свой ужасный лик, приоткрой его, бей, убивай, если Это доставляет тебе удовольствие, но не перекладывай вину на человека». И когда Кетенхейве снова поглядел в зал и увидел рассеянных, скучающих, равнодушных людей, увидел канцлера, скучающего, застывшего, подперевшего руками голову, он крикнул ему: «Вы хотите создать армию, господин канцлер, вы хотите выполнять союзнические обязательства, но какой союз заключит ваш генерал? Какие договоры нарушит ваш генерал? В каком направлении зашагает ваш генерал? Под каким знаменем будет сражаться ваш генерал? Знаете ли вы, господин канцлер, куда понесут это знамя? Вам хочется иметь армию. Ваши министры хотят парадов. Ваши министры хотят бахвалиться по воскресеньям, хотят снова смотреть в глаза своим солдатам. Прекрасно. Оставьте в покое этих дураков, ведь в душе вы их презираете, но как же с вашей мечтой, господин канцлер, о похоронах на лафете? Вас повезут хоронить на лафете, но за вашим почетным катафалком последуют миллионы трупов, у которых не будет даже самых дешевых гробов из еловых досок, они сгорят на месте, их поглотит земля там, где она разверзнется. Доживите до старости, господин канцлер, до глубокой старости, станьте почетным профессором, почетным сенатором и почетным доктором всех университетов. И отправляйтесь на кладбище со всеми почестями на катафалке, увитом розами, но откажитесь от лафета — это не сделает чести такому умному, такому замечательному, такому гениальному человеку!» Действительно ли Кетенхейве произнес эти слова или опять только подумал? Канцлер все так же спокойно подпирал рукой голову. Он выглядел утомленным, задумчивым. В зале перешептывались. Президент со скучающим видом поглядывал на свой живот. Стенографы со скучающим видом держали наготове письменные принадлежности. Кетенхейве сошел с трибуны. Он обливался лотом. Его фракция аплодировала по обязанности. С крайне левых мест раздался свист.

Фрау Пирхельм поднялась на трибуну: безопасность, безопасность и безопасность. На трибуну вскарабкался Седезаум, его почти не было видно: христианин и отечество, христианин и отечество, христианин и отечество. А может, христианин и мир? Дерфлих завладел микрофоном и парламентом: принципиальный противник, принципиальная немецкая верность, враг остается врагом, честь остается честью, военные преступники только на стороне врага, срочно требуются официальные разъяснения. В самом ли деле фамилия Дерфлиха — Дерфлих? Можно подумать, что его фамилия Борман; ничего удивительного, что молоко у него скисает. На какое-то время Кетенхейве стало жаль канцлера. Он все еще продолжал сидеть неподвижно, подперев рукой голову. Морис высказал государственно-правовые опасения. Должен еще выступить Кородин. Он повел бы христианский Запад в бой на защиту древней культуры и стал бы восторгаться Европой. Кнурреван тоже должен выступить. Он, очевидно, выступит незадолго до голосования.

Кетенхейве пошел в ресторан. Зал заседаний, по-видимому, порядком опустел. В ресторане сидело больше депутатов, чем в зале. Кетенхейве увидел Фроста-Форестье, но уклонился от встречи с ним. Уклонился от Гватемалы. Он не хотел подачки. Кетенхейве увидел Мергентхейма. Мергентхейм отдыхал от радиопередач за чашкой кофе. Он собрал вокруг себя друзей и знакомых. Они поздравляли его с тем, что канцлер обратил на него внимание. Кетенхейве уклонился от встречи с Мергентхеймом. Он не желал воспоминаний. Не хотел заверений. Он вышел на террасу. Сел под одним из пестрых зонтов. Сидел словно под грибом. В лесу стоит человечек со шляпкою большой. Кетенхейве заказал бокал вина. Вино было жидким и подслащенным. Бокал был маловат. Кетенхейве заказал бутылку. Попросил поставить ее на лед. Это, наверное, заметят. Наверное, скажут: «Бонза пьет вино». Ну и что, ведь он пьет не таясь. Ему все равно. Хейневегу и Бирбому такая картина показалась бы отвратительной, Кетенхейве и это все равно. Ведерко со льдом оскорбило бы Кнурревана. Кетенхейве это не было все равно, но он налил себе вина. Он пил холодный терпкий напиток жадными глотками. Он смотрел на цветники. На дорожки, посыпанные гравием. На привинченный к гидранту пожарный шланг. За ним стояли полицейские с собаками. Собаки были похожи на испуганных полицейских. Возле выгребной ямы стояла полицейская машина. Машина стояла на самом вонючем месте. Кетенхейве пил вино. Он подумал: «Меня недурно охраняют». Он подумал: «Я многого достиг».