Теплица - Кеппен Вольфганг. Страница 34

Он вспомнил о Музеусе. Дворецкий президента Музеус, считавший себя президентом, стоял на увитой розами террасе президентского дворца и тоже видел полицейских, которые переносили заградительные барьеры все ближе к нему, видел подъезжающие полицейские машины, видел, как шли на него полицейские собаки, видел, как полицейские катера мчались по реке. И тогда Музеус подумал, что он, президент, оказался в плену и что полиция приказала окружить дворец густой, непроходимой изгородью шиповника, предупредительными выстрелами, капканами, полицейскими собаками; изгородь поднималась все выше вокруг дворца, и президент не мог ускользнуть, не мог убежать к народу, а народ не мог прийти к президенту. Народ спрашивал: что делает президент? Народ интересовался: что говорит президент? И народу сообщали: президент стар, президент спит, президент подписывает договоры, которые подает ему канцлер. Народу говорили также, что президент всем очень доволен, народу показывали снимки, на которых президент мирно сидел в президентском кресле, а в его руке благородно тлела толстая черная сигара с белым пеплом. Но Музеус знал, что он, президент, не спокоен, что у него беспокойно бьется сердце, он опечален, что-то неладно, то ли договоры, то ли изгородь из шиповника, то ли полиция с ее машинами и собаками. И тогда Музеус, президент, расстроился, ему вдруг перестал нравиться пейзаж, мирно открывающийся его взгляду, как прекрасная старинная картина; нет, Музеус, добрый президент, был слишком огорчен, чтобы испытывать радость от красоты своей страны, он спустился в кухню, съел кусочек жареной грудинки, выпил бутылочку вина, это было ему необходимо, чтобы унять тоску, уныние и печаль, сбросить с души камень.

Кетенхейве зашагал обратно в зал заседаний. Зал снова наполнялся. Скоро начнется здесь то, ради чего они все сюда пришли, — они начнут голосовать и отрабатывать свое депутатское жалованье. Выступал Кнурреван. Он говорил с искренней озабоченностью, этот патриот, которого Дерфлих охотно бы повесил. Но и Кнурреван хотел иметь свою армию, заключать договоры с союзниками, конечно когда-нибудь, не сейчас. Кнурреван был родом с Востока и всей душой мечтал об объединении Восточной и Западной Германии, он воображал себя великим объединителем, надеялся завоевать на следующих выборах большинство, войти в правительство и осуществить тогда воссоединение, а уже после этого он хотел бы иметь армию и заключать договоры. Странно, что во все времена истории старшее поколение с такой легкостью было готово принести молодежь в жертву молоху. Парламенту не пришло в голову ничего нового. Голосовали поименно. Бюллетени собрали. Кетенхейве голосовал против правительства, даже не понимая, поступает ли он правильно, проявляет ли политическую зрелость. Да он и не хотел проявлять зрелость. Кто пришел бы на смену этому правительству? Лучшее правительство? Кнурреван? Кетенхейве не верил, что партия Кнурревана получит правительственное большинство. Может быть, к власти придет широкая коалиция недовольных во главе с Дерфлихом, и тогда разразится проклятье. Тогда они станут в тупик, эти любимцы Suffrage Universel [22], ученики Монтескье, и даже не заметят, что сами затеяли игру в дурака, что о разделении власти, как этого требовал Монтескье, уже давно нет и речи. Правит большинство. Диктует большинство. Большинство всегда одерживает победу. Гражданину остается только выбрать, под чьей диктатурой он хочет жить. Политика меньшего зла была альфой и омегой всякой политики, альфой и омегой выборов и решений, опасности политики, опасности любви, граждане покупали брошюры и предохранительные средства, надеялись, что все обойдется благополучно, и неожиданно обретали детей, семейные обязанности или сифилис. Кетенхейве огляделся по сторонам. Все казались ошеломленными. Никто не поздравлял канцлера. Канцлер остался в одиночестве. Греки отправляли своих великих мужей в изгнание. Фемистокл и Фукидид были подвергнуты остракизму. Фукидид лишь в изгнании стал великим человеком. Кнурреван тоже остался в одиночестве. Он складывал бюллетени. Руки его дрожали. Хейневег и Бирбом с упреком смотрели на Кетенхейве. Они смотрели с упреком, словно он был виноват в том, что у Кнурревана дрожат руки. Кетенхейве стоял всеми покинутый, каждый избегал его, и он старался никому не попадаться на глаза. Он подумал: «Если бы у нас в зале была дождевальная установка, стоило бы пустить ее в ход, чтобы полил дождь, сплошной затяжной дождь, и промочил нас всех насквозь». Кетенхейве — проливной парламентский дождь.

Конец. Все кончилось. Это был только спектакль, теперь можно снять грим. Кетенхейве ушел из зала. Он не бежал. Он шел медленно. Его не преследовали эринии. Шаг за шагом он освобождался от пережитого колдовства. Он опять пробирался коридорами бундестага, опять взбирался по лестницам Педагогической академии, опять по лабиринту, Тесей, не убивший Минотавра. Ему встречались равнодушные швейцары, федеральные уборщицы равнодушно шли с ведрами и швабрами на борьбу с пылью, равнодушные чиновники отправлялись по домам, аккуратно сложив в портфелях бумагу от бутербродов, они хотели использовать ее завтра, у них еще было это завтра, они были долговечными, а Кетенхейве не принадлежал к их числу. Он казался самому себе призраком. Он дошел до своего кабинета. Снова включил неоновый свет. В двойном свете, в двойном обличий, бедный Кетенхейве стоял среди беспорядка своей депутатской жизни. Он понимал, что ей наступил конец. Он проиграл бой. Его победили обстоятельства, а не противники. Противники едва ли обращали на него внимание. Обстоятельства оставались неизменными. Но в то же время становились иными. Они становились роком. Что оставалось Кетенхейве? Ему оставалось примкнуть, держаться фракционного большинства, бежать, куда бегут все. Ведь все куда-то бежали вместе, приспосабливались к необходимости, считались с ней, может быть, даже смотрели на нее, как древние на рок, и все же это было бегством стада, порывом страха, жалким путем к могиле. Неси свой крест, кричали христиане. Служи, требовали пруссаки. Divide et impera [23], внушали мальчишкам плохо оплачиваемые школьные учителя. На столе у Кетенхейве лежали новые письма с обращениями к депутату. Его рука смахнула их со стола. Было совершенно бессмысленно писать ему. Кетенхейве не хотел больше участвовать в этой игре. Не мог больше в ней участвовать. Он обессилел. Вместе с письмами он отбросил свои депутатские обязанности. Письма упали на пол, и Кетенхейве почудилось, будто они стонут и жалуются, ругают и проклинают его; на полу лежали просьбы, злоба, угрозы покончить самоубийством и угрозы совершить покушение — все это терлось друг о друга, скреблось, готово было воспламениться, хотело жить, хотело пенсий, обеспечения, крыши над головой, хотело должностей, освобождений, церковных приходов, пособий, амнистий, хотело новых времен и новых мужей и жен, хотело излить свою ярость, покаяться в своих разочарованиях, признаться в своей беспомощности и навязать свои советы. Скорей мимо! Кетенхейве не мог давать советы. А ему советы были не нужны. Он положил в карман фотографию Эльки и начатый перевод «Le beau navire». Портфель с документами, с новой поэзией, со стихами Э.-Э.Каммингса он оставил в кабинете (kiss me) you will go.

Неоновый свет всю ночь горел в кабинете Кетенхейве. Он зловеще горел над Рейном. Как глаз дракона из саги.

Но сага устарела. И дракон тоже устарел. Он не оберегал никакой принцессы. Не охранял никаких сокровищ. Не существовало никаких сокровищ и никаких принцесс. Существовали унылые документы, необеспеченные векселя, обнаженные королевы красоты и грязные аферы. Кому бы-захотелось их охранять? Дракон был клиентом городской электростанции. Его глаз светился под напряжением двухсот двадцати вольт и потреблял пятьсот ватт в час. Его чары жили лишь в воображении тех, кто на него смотрел. Глаз был безжизненным. Он глядел на другой берег Рейна. Глядел на безжизненный мир. Даже мирный Рейн был всего лишь воображением зрителей.