Притворная дама его величества (СИ) - Брэйн Даниэль. Страница 27

Мне разрешат забрать ненадолго свитки? У кого бы спросить, или, может, есть копии? В церкви должен быть священник, так где же он?

— Эй? — позвала я. — Святой отец?

Или он тут вовсе не святой отец, а называется как-то иначе. Но кардинал есть кардинал… 

Где-то скрипнула дверь. Где-то справа, я повернула голову, так и не выпустив свитки из рук. Это «где-то» — спрятано в тени, я сразу не рассмотрела, свечи выставлены на уступе, а под уступом скрывается нечто вроде исповедален. Там кто-то есть?

— Святой отче! Можно, я возьму почитать Книгу? 

И опять: как-то иначе надо было спросить. Но память тела Маризы давала сбой. Физически я помнила больше, касалось бы это книксенов или переваривания той дряни, которой меня кормили, а психика — психика тоже была местами гормонально-плаксивая. Лучше бы я хоть как-то помнила тот язык, который в эту девицу вбивали, и молитвы, чем приседания.

Нет, это точно был не священник. Невысокого роста, какой-то послушник? Может быть, здесь живет Квазимодо, уродливый стеснительный звонарь, и поэтому он скрывается от меня?

— Погоди, постой! Я не причиню тебе вред!

К обычным… назову их теперь уже так, «обычные», платьям я успела привыкнуть. Притерпеться, притереться. А эта пышная несуразность путалась кучей юбок в ногах. Так что когда я подошла к плотно закрытой двери, она была уже, собственно, плотно закрытой.

Прилично ли стучаться в плотно закрытую дверь исповедальни?

— Открой мне, пожалуйста. Я хочу кое-что попросить.

Глава двадцатая

Тварь я дрожащая или право имею? Великолепный вопрос, потому что я снова тычу своим уставом в чужом мне монастыре. И только что я отделалась легким испугом, так зачем я делаю это еще раз?

Что меня тянет? Куда проще взять свитки, никто ведь не видит, и уйти, а потом их вернуть. Какая сила заставляет меня стучаться в дверь?

Я похолодела.

Да, мне не удалось избежать печальных нескольких лет с сорока трех до сорока восьми. Печальных не потому, что «увядает женская красота» — чушь и глупость. Гормоны, все они, родимые, и, несмотря на моего прекрасного эндокринолога, нет-нет да и прорывались истеричные нотки и в голосе, и в поступках. Бедные подростки, думала я тогда, ведь это я понимала, что происходит, и стремилась облегчить себе существование. А кто ведет к доктору их? Никто, только бросаются идиотизмами типа «бунт»… Люди обожают эмоции, ярлыки и громкие фразы даже по отношению к собственным детям. Никто не думает, каково мальчику или девочке справляться с буйством физиологии в довершение к огромной нагрузке в школе.

Уйти? Наверное, лучший выход.

— Извините.

И в этот момент дверь открылась, а я поняла, что она и не была заперта, просто я дергала ее в другую сторону.

— Извините, — еще раз сказала я. В исповедальне был не Квазимодо и не Гуинплен, и даже не Фролло, а совсем юная девушка. Огромные темные глаза, на голове кружевная накидка, платье куда более скромное, чем мое, и закрытое. Монашка? Послушница? — Я… я просто хотела спросить, можно ли взять почитать Книгу Откровений и Заповедей.

Девушка кивнула.

— Спасибо, — сказала я искренне. — И еще раз извини. Я не хотела тебя тревожить.

Я уже собралась уходить, как она меня окликнула.

— Я тебя не знаю.

— Я Адриана, — ответила я, поворачиваясь. У меня были немного другие планы, но раз она решила заговорить — отлично. — Адриана де Аллеран. Я здесь недавно.

Девушка оглядела меня с ног до головы.

— Ты из ордена?

Ой, как паршиво. Какие там были ордена?

— Нет, но я очень хотела бы, — призналась я и, надо сказать, от души. Это было бы идеально! — А ты? Ты послушница или уже монахиня?

— Я королева.

Мать… честная. 

Кое-как запихав обратно мысли, чуть не вылетевшие из моей головы со свистом, и сглотнув, я совершила очередное физическое упражнение. И если так будет продолжаться дальше, то следующее приседание будет уже перед плахой. И никакие гормоны оправданием не послужат, разве что мне наденут на голову мешок, чтобы не орала слишком уж громко.

— Ва… ваше величество, — пробормотала я, жалея, что не сбежала раньше. Кто мог предположить, что королева прячется в церкви? — Э-э… — Если я сейчас не найду слова, ночь моя голова проведет отдельно от тела. — Спасибо за Книгу Откровений и Заповедей.

По крайней мере, у меня есть высочайшее дозволение ее забрать.

— Я тоже люблю ее читать, — просто ответила королева. То ли она не заметила мой конфуз, то ли была рада поговорить хоть с кем-то? Она улыбалась. — Особенно Деяния святого Себастьяна.

Что он сделал, этот Себастьян, и который это из двух братьев? Или вообще кто-то не их этих троих святых? Что я могла сказать: торговать шмотками было не так экстремально, невзирая на долги, бандитов, разбитые дороги и поборы везде, где только возможно.

— А я хочу найти Средство, — выпалила я и прикусила язык. 

— Все хотят, — королева отступила в исповедальню. Маленькая, очень уютная комнатушка, отделанные деревом стены, свечи, свитки. И тепло. — Ты же читала? «Отыщет тот, чьи руки чисты, кто ведает, как огонь бьет, кто мыслит, как птица летает, кто верно хранит, кто меру знает». Ты ведаешь, как бьет огонь?

Королева села. Ее золотистые волосы сияли в свете свечей, она была маленькая, хрупкая, совершенный ребенок, и против собственной воли я совершила преступление: протянула руку и поправила ее накидку так, чтобы она не была в опасной близости от свечи.

Я помнила прочитанную когда-то историю о королеве, прикасаться к которой не дозволено было никому, и когда лодка с нею перевернулась, она так и утонула: все придворные стояли на берегу, и никто не решился нарушить запрет. Или это была понесшая лошадь? Разница, впрочем?.. 

Хороший тут у меня тамада и конкурсы интересные. «Остаться в живых» называются. А София взглянула на меня удивленно, но ничего не сказала.

— Почему вы здесь, ваше величество? 

Как говорится, сгорел сарай — гори и хата. Ну раз уж я явно нарушила с десяток-другой приличий, почему бы и не продолжить?

Я понимала, что она мне может и не ответить. Но что могло заставить ее сбежать ото всех туда, где нет ни единой живой души? Не особо тут люди были набожны… кажется. 

Хотя поди знай, конечно, одернула я себя. Может, как раз и набожны. 

— Здесь тепло, — опять улыбнулась София, — и здесь господь. И святая Анна, и святой Себастьян, и святой Мартин. Это единственное, что у меня осталось от… от дома.

Губы малышки дрогнули, а в следующую секунду я уже прижала ее к груди, рыдающую беззвучно и горько. Поток слез вмиг намочил ворот платья, плечи малышки вздрагивали, и я подумала — эта девочка даже излить свою боль никому не может. Маленькая, одинокая, напуганная, озябшая, тоскующая по родине. Насколько жестоки здесь люди, что так обходятся со своими детьми? Сколько ей было лет, когда она попала сюда?

Подобные браки не только в моем мире были нормой. В каком-то смысле удобно: берешь девочку в дом, учишь, кормишь, растишь себе так, как надо. Подрастет — и брак тогда будет свершен как должно. А еще до консуммации не всегда доживали… мужья. Болезни, дуэли, войны. 

Наплевав совершенно на то, что, кажется, я даже прикасаться к ней не могу, я гладила ее по голове. Свитки мешали, я пристроила их сначала на коленях, а потом на столике, где лежали другие такие же свитки. Я отодвинула пару свечей, убрала свободной рукой выбившуюся из прически прядь. И ничего не говорила, маленькой Софии не нужны были мои слова. 

Наконец она всхлипнула и отстранилась. Я приподняла ее лицо за подбородок и утерла пару оставшихся слезинок. София молчала и не опускала взгляд, в котором не было ничего королевского.

— Здесь так холодно, — проговорила она. — Здесь так много людей с холодными лицами. А на моей родине солнце светит прямо в окна дворца и море такое разное-разное… В Клейдарии все иное. Мы пьем терпкое вино и кормим чаек теплым хлебом. У нас веселые песни и легкие одежды, а матери любят обнимать своих детей. А во дворце стоят обнаженные статуи.