Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна. Страница 87

При всех возникших после переворота в сознании Сергея мучительных несовместимостях Марина Цветаева никогда не допускала мысли о разлуке с ним. «Марина сделалась такой неотъемлемой частью меня, что сейчас, стараясь над разъединением наших путей, я испытываю чувство такой опустошенности, такой внутренней изодранности…», – писал Сергей Эфрон в исповедальном трагическом письме Максу Волошину. Но и Марина Цветаева могла бы повторить эти слова – при всех ее увлечениях Сергей Эфрон оставался ее «неотъемлемой частью». Тем более так это было, когда он оказался в беде – они оставались навсегда связанными друг с другом «круговой порукой сиротства». Немногие близкие ее поняли: «Я была несказанно огорчена этим отъездом, но, зная ее, поняла, что она исполняла долг абсолютной верности по отношению к Сергею» (Елена Извольская).

Но посвященных ему стихов больше не было. Очень долго не было – все их заграничные годы. Принято считать, что их не было больше никогда. Но это не так! И очень важно об этом сказать. Стихи прорвались в страшное время – куда более страшное, чем разлука в годы Гражданской войны, – в 1940 году. Когда арестованные год назад Аля и Сергей томились в Лефортово и на Лубянке и Марина простаивала долгие очереди к тому страшному окну (с передачами, чтобы узнать, живы ли), она дописывает стихи, созданные в 1920 году: «Писала я на аспидной доске…». Здесь – их мир, начавшийся с молодого ликования («Что ты любим! любим! любим! любим! – / Расписывалась – радугой небесной»). Данную в юности клятву верности она готова подтвердить в этот страшный год. И рождается новая строфа: «Друзьям в тетради и себе в ладонь, / И наконец – чтоб было всем известно, / Что за тебя в Хвалынь! В Нарым! В огонь! / Расписывалась радугой небесной». Будь это возможно, она в самом деле отправилась бы за ним в Нарым, в любую ссылку. Но чуда больше не случилось… В черновой тетради октября 1940 года возникает много новых вариантов, в которых усилено все выстраданное за прошедшие двадцать лет: «Чем только не писала – и на чем? / И наконец, чтоб было всем известно, / Что нет тебя второго в мире всем / Расписывалась радугой небесной» (выделено мной – Л.К.). Так – мощно и окончательно – подтвердилось, что это русло ее жизни оставалось главным – тем, без чего она не могла жить. Над этими стихами в черновой тетради стоит посвящение – С. Э., а под ними – две даты: 1920–1940. Марине Цветаевой очень важно было подчеркнуть эту преемственность, и во время короткой надежды на выход сборника (в 1940 году) она готова была поставить эти стихи на первой, заглавной странице. Это было бы самоубийственной смелостью, но не остановило бы ее. В это самое время Сергею Эфрону в тюремной камере «кажется, что в коридоре говорят о нем /…/, что его жена умерла, что он слышал название стихотворения, известного только ему и его жене». Тюремные медики пишут об этом как о слуховых галлюцинациях.

Сергей Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года. «Так закончился путь – от Новочеркасска до Галлиполи, от прапорщика до капитана Русской армии генерала Врангеля, ветерана Марковского полка Сергея Яковлевича Эфрона. И хотя пуля настигла его только 16 октября 1941 года в Москве, он все равно пал «на той далекой, на Гражданской». И мы, а не «комиссары в пыльных шлемах», склоняемся перед памятью доблестного русского офицера, так много претерпевшего за свою преданность России, которую в разные годы своей жизни – и в разные периоды истории – он понимал по-разному. Не нам судить его за то, что последнее понимание привело к трагическому исходу…»^[249]. – Как давно необходимо было это сказать!

В последней строфе стихотворения «Писала я на аспидной доске…» говорится о его имени, «не проданном (…) внутри кольца» – того самого кольца, о котором в их далеком начале было сказано: «Я с вызовом ношу его кольцо!» В начале 60-х годов Ариадна Эфрон, вернувшаяся в Москву после долгих лет лагерей и ссылок, пыталась «пробить» в печать это очень дорогое ей стихотворение, но редакторша никак не могла понять – и утверждала, что «наши читатели не поймут!» – что речь идет об имени, выгравированном внутри обручального кольца. Але было очень больно – ей так хотелось, чтобы новые преданные читатели цветаевской поэзии узнали, что значил для Марины Сергей Эфрон: «Отец был человеком высочайшего мужества, глубочайшей чистоты, несравненного благородства и – поразительного личного обаяния. Он один по-настоящему понимал и любил мою мать; его единственного по-настоящему любила она всю жизнь. Все прочее – словесность, то есть горючее для стихов», – так написала она 31 августа 1965 года литературоведу Владимиру Орлову – автору большой вступительной статьи к вышедшей в том же году книге: «Марина Цветаева. Избранные произведения». Подводя итоги много лет спустя, с высоты всего пережитого их семьей, Ариадна Эфрон говорит в этом письме об очень для нее важном: «…одноколыбельники, вместе ушедшие, и воскресать должны вместе в памяти человеческой». В те далекие годы исполнить этот завет было невозможно. «В России надо жить долго…» И теперь издание этой книги, не случайно завершаемое именно этими стихами, исполняет сокровенное завещание дочери Марины Цветаевой и Сергея Эфрона.

Лина Кертман

Комментарии

В работе над сносками и комментариами частично использованы комментарии Анны Саакянц и Льва Мнухина (в Собр. соч. Марины Цветаевой в 7 томах М. Эллис Лак, 1994), Льва Мнухина и Льва Турчинского (в кн. «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Годы эмиграции». М. 2002), Натальи Морс (в кн. «Сергей Эфрон. Записки добровольца». М. «Возвращение». 1998), Руфи Вальбе (в Собр. в 3-х томах «Ариадна Эфрон. История жизни. История души». М. «Возвращение». 2008).

К повести С. Эфрона «Детство»:

1. «А знаешь еще картинку Мах und Moritz? Это были два брата, они никого не слушались, а под конец из них сделали пироги». Автор «Макса и Морица» Вильгельм Буш – известный немецкий поэт – юморист. Он же создал большую серию рисунков на этот сюжет, поэтому эту книгу называют предвестником комиксов. Она была переведена на многие языки и очень популярна во второй половине ХIХ и в начале ХХ века.

2.

Le ciel est noir, la terre est blanche.

Cloches, carillonez gaiement! –

Iesus est ne; la Vierge penche

Sur lui son visage charmant.

(Th. Gautier «Noel»)

Русская транскрипция:

Ле сьель э нуар, ля тер э бланш.

Клош, карийонэ гэман

Жезю э нэ; ля вьерж панш

Сюр луи сон визаж щарман.

Небо черное, земля белая,

Колокола, звоните весело! –

Иисус родился, Богородица наклоняет

Над ним свое прекрасное лицо.

(Т. Готье. «Рождество»)

3.

Ah, tu sortiras, biquette, biquette!

Ah, tu sortiras de ce chou là!

В 4-м томе акад. собр. соч. М. Цветаевой (в 7 томах) дан русский перевод этих строк:

«Ах, ты выйдешь, Бикетта, Бикетта,

Ах, ты выйдешь из этого кочна!»

Но в очерке «Пленный дух» Марина Цветаева напомнила Андрею Белому эту песенку именно на французском языке, хорошо знакомом им обоим с раннего детства, и это воскресило в его памяти полузабытое и мучающее неясностью воспоминание. Видимо, в те годы (конца Х1Х – начала ХХ веков) это пели детям во многих московских домах и было частью неповторимой атмосферы раннего детства и Марины Цветаевой с младшей сестрой, и Сергея Эфрона с младшим братом, и бывшего на десятилетие старше их Андрея Белого.