Портрет дамы с жемчугами - Кикути Кан. Страница 46

– Мужчина вправе издеваться над женщиной, а женщина над мужчиной не вправе! Против подобной парадоксальной морали, морали чисто мужской, я решила бороться не на жизнь, а на смерть. Государство и то на стороне этой чудовищной морали! Существуют даже специальные дома, где мужчина, охраняемый законом, может издеваться над женщиной. А современные мыслители, идеологи человечества, спокойно взирают на это. Только от женщины требуют, чтобы она была честной и скромной, чтобы почитала мужчину. В этих требованиях я усматриваю лишь произвол, грубый мужской эгоизм. Великолепным доказательством этого служит дневник покойного Аоки-сан.

В словесном поединке с Синъитиро госпожа Рурико смело парировала удары противника, облегчая тем самым душу от скопившейся в ней за долгое время тяжести.

– Охота на тигра считается благородным спортом, но если тигр загрызет человека, его проклинают, называя жестоким и кровожадным. Это тоже произвол. В нашем обществе для забавы мужчин существуют специальные женщины: наложницы, гейши, актрисы, проститутки. Но стоит женщине позабавиться с мужчиной ради собственного удовольствия, как ее тотчас же назовут чудовищем, змеей, вампиром.

Госпожа Рурико сделала паузу и продолжала:

– История Аоки-сан в этом смысле самая банальная. Вот вы обвиняете меня в том, что я обманула честного и наивного юношу. Но ведь эти часы я ему не навязывала, он сам просил меня подарить их ему, а в дневнике не пишет об этом ни слова, видимо, самолюбие не позволило. Строки о самоубийстве сами по себе ничего не значат. Он мог написать их под влиянием нахлынувшей на него грусти. И неизвестно, что было бы, не случись автомобильной катастрофы. Возможно, сегодня он снова появился бы в моем салоне. Но если бы даже он и решился на самоубийство, винить в этом меня одну несправедливо. Мужчина, который решился на самоубийство, разочаровавшись в любовной игре, не мужчина, при таком слабоволии он может покончить с собой из-за любого неприятного дела.

Синъитиро слушал и все явственней ощущал, что госпожа Рурико не так легкомысленна и жестока, как он думал. Она женщина нового типа и своим острым проницательным умом нисколько не уступает мужчине. Уже в который раз презрение к ней сменилось чувством уважения. Он понял, как нелепо было подходить к госпоже Рурико с меркой старой морали. Эта женщина давно освободилась от ее пут и судила о мужчинах с точки зрения новой, свободной морали.

Между тем госпожа Рурико продолжала:

– Я хотела доказать, что мы, женщины, вправе поступать с мужчинами так, как они поступают с нами, вправе забавляться и играть их чувствами. Я хочу мстить за всех женщин с омертвевшими душами, исполненными ненависти к мужчинам, потому что, как уже говорила вам, сама нахожусь в их числе.

Госпожа Рурико опустила голову. На ее взволнованном лице промелькнуло выражение глубокой грусти.

Синъитиро был потрясен. Видимо, жизнь привела госпожу Рурико к краю пропасти и она решила бороться со старой моралью и мужским деспотизмом, если даже в этой борьбе ей суждено было погибнуть.

– Вот теперь, госпожа, я, кажется, понял вас до конца. Это не значит, что я одобряю ваш образ действий, но, по крайней мере, я способен его понять. Простите же меня за то, что я вам здесь говорил. Мои слова и в самом деле можно было принять за нравоучение, а я не имел никакого права вмешиваться в вашу личную жизнь. На прощанье, если вы разрешите, я хотел бы обратиться к вам с просьбой.

– Я готова выслушать вас и сделаю все, что в моих силах.

– Я уже говорил вам об этом, – ответил Синъитиро все тем же серьезным, но уже более мягким тоном. – Пощадите, пожалуйста, брата Аоки Дзюна. Гибель Аоки Дзюна меня глубоко потрясла, и я не могу не испытывать грусти при мысли о том, что и его брата может постичь та же участь. Я не знаю, кто явился виновником его смерти, но возненавидел он именно вас.

– Ну вот, опять вы читаете мне нравоучения, хотя только что раскаялись в этом! – Госпожа Рурико усмехнулась. – Кто-то сказал, точно не помню кто, что жить так, как хочется, не эгоизм, эгоизм – это учить жить другого. Вот вы, например, классический пример эгоизма. Допустим, что брат Аоки Дзюна питает ко мне симпатию и в этом видит смысл своей жизни. Зачем же вам беспокоиться о совершенно постороннем для вас человеке? И если даже он пожертвует ради меня своей жизнью, разве опять-таки это не его личное дело?

И госпожа Рурико посмотрела на Синъитиро взглядом, исключавшим всякие уступки и компромиссы.

– Вот с этим я никогда не согласился бы.

– Просто у нас с вами разные точки зрения. Но я вправе жить собственным умом! – сказала Рурико, явно стремясь поскорее закончить этот затянувшийся спор.

– Возможно, вы правы. Но в таком случае и я могу отстаивать свои взгляды и, разумеется, приложу все силы, чтобы спасти брата Аоки Дзюна от грозящей ему опасности. Это я считаю своим священным долгом перед памятью Аоки Дзюна.

– Как вам будет угодно! – холодно произнесла госпожа Рурико. – Боюсь только, что младший Аоки-сан воспримет вашу заботу о нем как зло. Но вас не переубедишь, поэтому я с наслаждением буду следить за тем, как развертываются события. Посмотрим, охладят ли его пыл ваши предостережения. – Госпожа Рурико надменно рассмеялась.

Первая любовь

Если госпожу Рурико можно было сравнить с подсолнухом, гордо поднявшим голову под лучами яркого солнца, то совсем юная, скромная Минако, которую вряд ли заметил читатель, походила на маленький комнатный цветок, довольствующийся небольшим клочком земли в цветочном горшке. Минако потеряла отца, когда ей было шестнадцать лет. Теперь ей исполнилось восемнадцать. От круглого личика с прозрачной кожей веяло чистотой и наивностью. Легкомысленная с мужчинами госпожа Рурико по-матерински любила Минако и относилась к ней нежно, как к сестре. В свою очередь, Минако глубоко уважала свою молодую мачеху. Кацухико после ночного происшествия на даче в Хаяме по настоянию полиции был посажен там под замок в одну из комнат. Минако оказалась совсем одинокой и всем своим тоскующим сердцем потянулась к заменившей ей мать Рурико. Забыв о печальных событиях, они привязались друг к другу, как сестры. После смерти мужа Рурико осталась в его доме лишь из любви к Минако, из желания оберегать эту милую девушку, а также сохранить имущество, которое она должна была унаследовать.

Рурико хотела, чтобы Минако всегда оставалась чистой и скромной, как и подобает женщине, и все время думала о ее воспитании. Рурико не пускала Минако в свой салон, где собирались одни мужчины, липнувшие к Рурико, словно мухи. Поэтому ни с кем из них, даже с завсегдатаями, Минако не была знакома. А если наталкивалась на них у ворот, приветствовала легким поклоном. Пока Рурико по воскресным дням блистала, как королева, в своем великолепном салоне, Минако проводила время в своей комнате, устроенной в чисто японском стиле, которая находилась в отдельном помещении, играя на кото [52] или изучая со своими любимыми служанками искусство размещения цветов в цветочных вазах. Иногда до ее комнаты доносился веселый мужской смех, но он не трогал сердца Минако. Служанки с укоризной говорили:

– Ах, как там весело! Что ж, только в молодости и веселиться!

Иногда, стараясь заслужить расположение Минако, они начинали жалеть ее, что она, такая юная, скучает в одиночестве.

Тогда Минако их отчитывала.

Случалось, если воскресенье выдавалось солнечным и ясным, Минако брала автомобиль и вместе со служанкой отправлялась на кладбище в Аояму, где были похоронены ее родители. Там, гуляя подле памятника, она погружалась в воспоминания детства и проводила иногда на кладбище час, а то и больше.

Наступило последнее воскресенье июня, как раз годовщина смерти матери Минако, и та, как обычно, отправилась со служанкой на кладбище. День выдался жаркий и солнечный. Кладбище окружала живая ярко-зеленая ограда из криптомерии. Держа в руке красивые белые лилии, Минако медленно приближалась к могиле родителей.