Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 48

Его сапоги от воды и грязи потеряли всякий цвет, голенища спускались гармошкой. И он стоял в них, раскорячившись, как пьяный. Его чикчиры, еще красные, но с белыми от воды и солнца полосами, свисали мешком. Ремни болтались спереди и сзади. Ментик и доломан, обшитые серебряным галуном, вылиняли, обтрепались, стали кургузыми и лишали его всякой военной выправки. Обычно он стоял, точно расслабленный, позади своей повозки, чаще всего держась руками за больной живот. Понуренная голова, отвисший подбородок, мешки под глазами, сведенные брови, оттопыренные уши делали его дряхлым, смертельно больным стариком. Волосы падали на мясистый сплюснутый нос, и без своей треуголки он выглядел не только не героем, но человеком, стоящим на краю могилы.

И все-таки, когда Вук Исакович, опершись спиной о колесо, вглядывался припухшими глазами в длинную вереницу сельских домов и заснеженных деревьев, он совсем не походил на медведя, погруженного в зимнюю спячку, под его внешним спокойствием таились страшное отчаяние и душевная тревога. Каждую минуту он готов был с ревом кинуться куда глаза глядят, кусать самого себя и любого, кто подвернется ему под руку. Все в нем содрогалось от внутренних рыданий. Ребра вонзались в него ножами и не давали вздохнуть.

Сообщение о том, что его жена Дафина умерла, он принял совершенно спокойно. Ему казалось, что весть пришла из какого-то иного мира. Измученный заботами о полке, он не имел даже сил заплакать. Ошарашенно постояв какое-то время у мутной воды возле лодки, он спокойно вернулся в лагерь, и никто не заметил в последующие дни, чтобы он скорбел или убивался по жене.

Однако с того дня Исакович чувствовал, что у него внутри что-то словно лопнуло — не то в печени, не то в сердце, не то в желудке, им овладела безумная тревога, его мучили резь и боли в теле, судороги, на душе была смута. И дело было не в том, что малые дети остались без матери, это его не очень трогало. Ему было жаль брата, он был уверен, что смерть Дафины доставила тому немало хлопот. Что брат посягнул на его жену, ему не приходило и в голову.

В первые дни после известия о смерти жены его сводило с ума жуткое ощущение внезапности происшедшего. У него не укладывалось в голове, что жена умерла без него, словно куда-то сгинула, что ее уже нет и, когда он вернется домой, если вообще вернется, он больше никогда ее не увидит. Что они разошлись, расстались, помимо своей воли и желания, без единого звука. Она была там, он — здесь. Как копыта, что отбрасывали грязь, как повозки и колеса, что разбрызгивали воду и за которыми он целыми днями следил, едучи за полком по развезенным и заснеженным дорогам, так и дни, следующие один за другим, разбивали и раскидывали все, чем он дорожил, — собственную его жизнь и жизнь его солдат, принося ему огорчения, обиды, оскорбления и беды.

Бесконечные проволочки с его производством в подполковники довели его до бешенства и отчаяния. Впору было сойти с ума, глядя, как глупо и бездумно австрийцы ведут войну, приказывая то одно, то другое, гоняя полк то туда, то сюда. Он догадывался, что ждет полк с приходом нового императора, и в ужасе, как в кошмарном сне, смотрел на своих солдат, лошадей, повозки, лагерь. К облакам и утренним звездам вознес Исакович память о муках солдат, об их жалких криках, причитаниях под гусли, об их страшном беглом шаге, предсмертном хрипе умирающих, воплях избиваемых палками, лицах повешенных, об экзекуции Секулы и смерти дорогого ему Аркадия. Онемевший и сонный, словно оглохший, он слышал в душе своей громкий плач и внятный шепот. Шептали не только являвшиеся во сне солдаты, но и колеса, одеяла с пятнами крови, разорванные перевязи, мундиры и башмаки, снятые с погибших. А в конце всего зияла пустота. Он видел занесенные снегом села и лагеря, лес на горизонте и мутное небо. Места, где они были, где прошли, теперь будто сгинули. Из переправы через Рейн он помнил только, как лодки сели на мель; из битвы под Цаберном — только улицы.

Арест и обвинительный приговор, вынесенный его старшему офицеру Пишчевичу из Шида, привели его в такую ярость, что у него пошла носом кровь и он чуть не задохнулся. Впрочем, больше всего его потряс конец войны. Полк отвели и бросили среди снегов и болот. Пусть голодают и трясутся от холода. Восхваление воинских доблестей сербов иссякло. Оставили его в одном гуне и кожухе без денег, без провианта, как пугало на снегу. Невозможно было спать от вороньего карканья. Лошади околевали от стужи.

Что еще? Ходили слухи, будто в ставке командующего собираются отправить их весной по домам. Значит, как и прежде, оставив мертвых в земле и изломанные повозки на грязных дорогах, ни с чем вернуться домой? Подполковник Арсений Вуич говорил, правда, что их пригласят в Вену, но это оказалось пустой болтовней. Дни стояли мглистые, метельные. Складывалось впечатление, что о Славонско-Подунайском полке вообще позабыли. А солдаты сидели по землянкам, не имея даже представления, в какой стране они находятся.

В начале марта пришел приказ возвращаться по заданному маршруту домой. Славонско-Подунайскому полку предстояло идти почти тем же путем, каким он шел сюда. Весь приказ состоял из нескольких слов на немецком языке.

В первые же весенние дни солдаты ринулись через Баварию и Австрию, с радостным ревом разрушая по дороге таможни. Шли за офицерами, распевая песни, готовые обходиться без привалов и озорующие на ночлегах. Когда начались дожди, они пошли босиком, довольные и веселые, требуя идти и по ночам, но путь следования им был дан определенный, и приходилось терять много времени, останавливаясь в городках Штирии и Крайны. Они легко переносили и голод и жажду, и теперь их нисколько не огорчало, что их не встречают и не потчуют, как бывало, когда они шли на войну.

В начале июня, который выдался в том году необычайно дождливым, первые подразделения полков Вуича вернулись из Франции. Тут уж точно стали известны имена погибших, и в селах вдоль Савы и Дуная стояли плач и стон. В эти же дни Исакович со своими солдатами переправлялся под Осеком через Драву, таща за собой все повозки и даже челны, чтобы предъявить их и сдать кому следует. В полку было множество больных.

И вот наконец вечером после трудного перехода с не пожелавшими оставаться на чужбине больными и ранеными, они заночевали у осекского парома.

Дождь лил как из ведра. Полк остановился на берегу в густой высокой траве, люди улеглись где попало, прямо в мокреть. Сырые ивняки, озерки, окруженные болотами, речная ширь, взбаламученная дождем, — все говорило о том, что дом близко, и они пытались даже заснуть.

В сумерках заработала водяная мельница.

Исакович устроился на пароме под телегой, зарывшись в солому, реки он не видел, но сырость, особенно когда стемнело, давала о себе знать. Он приклонил голову между колесами со щербатыми ступицами, с которых стекала грязь, чтобы провести там последнюю ночь кампании.

Прежде чем распустить солдат по домам, маркиз Асканио Гваданьи пожелал еще раз сделать полковой смотр.

До Петроварадина оставалось три дня ходу, а за ним жили люди, которые причитали, когда они уходили, и которые будут причитать, когда они придут. Исакович будто уже слышал вопли и рыдания, причитания и плач.

Влево от парома, вниз по течению, темнели могучие вербы, а справа — высокая густая трава, над рекой сгустилась тяжелая непроглядная тьма.

Запахнувшись в кожух и зарывшись в солому, Вук Исакович не мог заснуть и, кто знает в который раз, принялся размышлять о том, как ему быть. Через два-три дня он распустит солдат и останется один и с той же неизбежностью, с какой подошел к краю этой реки, он окажется на краю гибели, во власти безумия.

О военной службе он и думать не хотел. Некоторые из его офицеров открыто заявили, что вернутся в Турцию, откуда пришли их отцы, а многие солдаты, слыша это, говорили, что тоже уйдут туда вместе с семьями и отарами овец. О России теперь помышлял не только он, но и другие. Генерал Стефан Виткович, один из первых, кто уехал туда, вскружил им головы своими письмами.