Переселение. Том 1 - Црнянский Милош. Страница 49

Так еще раз и в эту последнюю ночь с мукой в душе Вук Исакович решил, что вся его прежняя жизнь — сплошное зло и что надо податься туда, где все наверняка будет лучше. Пройдя мысленно службу в австрийских войсках, представив себя и своих солдат на крепостных стенах, в лагерях, сражениях, он еще раз почувствовал, что все это не имело никакого смысла. А при воспоминании о своем и братовом селениях, которые через три дня ему предстояло увидеть среди болот и озер, у него возникло то же чувство бессмысленности и ненужности. Хотя он вовсе не собирался возвращать своих людей назад в Турцию, он ясно сознавал все убожество их горемычной жизни среди воды и болот. Обрадовался он только тому, что сможет продолжить постройку церкви в центре села, и тут же решил, приехав домой, заказать икону святого деспота Штиляновича, чтобы она осталась и после его смерти.

Несмотря на все тяготы и муки, с какими они возвращались с войны, зимовку в Верхнем Пфальце, переход через Австрию, дождливую весну, до самого Осека Вук Исакович шел как во сне. Постарев и одряхлев на войне, он привык ходить по чужим краям лениво и рассеянно, засыпая на ходу.

И только утром, когда он проснулся на пароме под Осеком, чтобы подготовить полк к смотру в городе, он оказался лицом к лицу со страшной действительностью — мутной рекой, мокрыми травами и деревьями, водяными мельницами, мостом, крепостными валами и стенами, серым небом.

Дождь перестал. Собираясь, Вук видел, стоя на пароме возле своих лошадей, как готовится к смотру его полк.

И тут всей своей тяжестью на него навалились воспоминания, закружились мысли. Он понял, что их поход был гиблым делом, что воевали они попусту, что жена умерла, оставив его с малыми, больными детьми. О солдатах никто не заботится, их только обманывают, гоняют по свету и убивают, точно скотину. Ставят под знамена, украшают султанами и пересчитывают живых и мертвых, как лошадей или патроны. Мыканье их по полям сражений бессмысленно и никак не влияет на жизнь тех, кто прозябает дома, среди болот. А с ним, Вуком Исаковичем, австрийская империя просто дурака валяет. Карл Лотарингский насмехался, а Беренклау глумился над ним, на обратном пути комиссар в Печуе объегорил его по всем статьям, а сегодня маркиз Гваданьи будет к нему придираться, хохотать над тем, как громко отбивает шаг Славонско-Подунайский полк и как выполняет разные команды и приемы.

Вот так, почти уже дома, у осекского моста ярился Вук Исакович. Пытаясь разогнать охватившие его черные мысли, как разгонял своих всполошившихся собак, он заорал во все горло на солдат. Потом в отчаянии вскочил в седло и громко стал отдавать полку команды.

Солдаты кинулись по местам, забили барабаны, выстроились и офицеры. Спустя несколько мгновений Славонско-Подунайский полк шагал по наплавному мосту сомкнутыми рядами, которые, точно две длинные змеи, тщетно старались выровняться.

Еще раз, последний раз, подумал Исакович, он ведет их на смотр! Однако достаточно ему было сесть на лошадь и по-военному подтянуться, как тут же позабылись все неприятности и тяготы армейской службы и снова появилось желание отличиться. Он помчался бешеным галопом вперед, сопровождаемый своими слугами, и так раскачал мост, что пришлось остановиться.

Было еще рано. В сером тихом рассвете видны были укрепления на противоположной стороне реки, узкие окна каземата, пушки, песчаный берег со старыми деревьями и крутые крыши городских домов. Река с низкого моста казалась широкой, зеленовато-желтой и мутной от песка. Далекие острова, темно-зеленые ивняки, камыш — все было тихо и недвижимо. Готовясь бросить по обыкновению ножны, которые ординарцы должны были подобрать, Исакович повернулся лицом к солдатам, судорожно схватился за эфес и стал медленно вытаскивать саблю. Мурашки поползли у него по спине.

Это была минута неописуемого наслаждения, которую он так любил.

На один миг здесь, посреди реки, которая протекала под самыми бревнами, он вдруг почувствовал горечь одиночества, но, подкрутив усы и сдвинув на затылок треуголку, погнал лошадь, стараясь не трястись как бочка.

Полк следовал за ним, громыхая так, словно по мосту неслась конница.

Солдаты тоже знали, что это последний смотр, и, оборванные, немытые, косматые, с отросшими бородами и усищами, торопились изо всех сил. Кто шел прихрамывая на одну ногу, кто без шапки, а кто и босиком. Босые с удовольствием шлепали по лужам. И все драли глотку что есть мочи.

Офицеры, окружавшие полковое знамя, еще кое-как привели себя в порядок, но солдаты не только не старались прикрыть истрепанные мундиры и разорванные штаны, а нарочно щеголяли своими разбитыми прикладами и грязными по колено ногами в рваных обмотках.

По мокрому песку они вошли через городские ворота под густые акации и двинулись вдоль высоких, поросших травою стен, откуда торчали дула орудий. Шлепая по грязи, они увидели сквозь зелень деревьев, что небо проясняется.

Вук Исакович прислушивался к шагу солдат, к офицерским командам и, трясясь в седле, снова расфуфыренный, с перьями в треуголке и с шелковыми лентами на груди, поднимался по крепостному валу на главную площадь города почти лежа на шее лошади. Там, на большом балконе, забитом офицерами, его ждал маркиз Асканио Гваданьи. Прежде чем распустить солдат, он должен был ему показать живых, доложить о мертвых и воздать им честь и хвалу.

Последний раз, думал Исакович, и все. В России наверняка будет лучше! Хватит мотаться на Рейне, бродить по Дунаю, хватит стычек в Италии, самое время понять, что не видать ему полковничьего чина как своих ушей! Торговать не его дело. Но уж лучше якшаться с торговцами, чем жить как последняя скотина, пусто и бессмысленно! Не будь он солдатом, давно бы где-нибудь осел и жил бы себе тихо и мирно с женой и детьми, и Дафина, наверное, не умерла бы! Но все-таки единственное ремесло, которым он занимался с радостью, было военное!

Впрочем, почему он должен жить тихо и спокойно, к чему его постоянно призывает брат Аранджел, которого он через три дня увидит в Петроварадине? Разве дома ждет его что-то хорошее? Дети? Он не знает, что с ними делать, куда их пристроить! Село? Его он твердо решил передвинуть повыше, в гору, покамест они подготовятся к переселению в Россию, куда он все еще не терял надежды уехать. Болота? Зимние учения в Петроварадине? Может быть, вызов в Вену, которого он так боялся? Или особенно его огорчавшая и заботившая болезнь патриарха, о которой до него дошли слухи?

Он поднимался по валу между стенами, прислушиваясь к звонкому цоканью копыт своего коня и лошадей ординарцев, и вздрогнул, неожиданно очутившись на городской площади и увидя перед собой длинный ряд связанных цепями пушек и строй солдат и офицеров.

На площади, у балкона, под огромными окнами генеральского дома пестрели знамена, плюмажи, шелковые ленты, треуголки, поблескивали кивера и кирасы.

Генерал Гваданьи сердито замахал ему перчаткой, чтобы он начинал церемониальный марш у самого поворота.

Сбитый с панталыку, отбросив мгновенно все свои мысли, намерения и беды, Исакович, всегда робевший перед начальством, осадил коня с такой силой, что тот стал на дыбы и затанцевал как бешеный. Желая поскорее загладить первое неблагоприятное впечатление, он подал полку команду: «Бегом!» — и уже ничего не видел и не слышал. Досточтимый Исакович не рассчитывал, что генерал с войсками ждет его на площади, позабыв об отданных ему накануне распоряжениях, вполне ясных и четких, он смутился как девушка и, словно пьяный, принялся командовать. Он поворачивал полк то направо, то налево, вел его беглым шагом по площади вдоль и поперек, сдвоенными рядами, по шести, показывал его спереди и сзади, с ружьями наперевес и за спиной, с ножами и пистолетами, движущимся по-пластунски и, наконец, пришпорив коня, проскакал вдоль рядов, размахивая саблей, поднял его у балкона на дыбы и, отдавая честь, подобострастно заорал:

— Виват графу Гваданьи! Виват графу Гваданьи!

А тем временем разукрашенный перьями и шелком маркиз Гваданьи, глядя, как Исакович неуклюже суетится, не соблюдает дистанции и не знает команд, ломал от отчаяния руки.